Пламя и ветер

На другой день, к вечеру, в печи снова медленно разгорался огонь. На дворе было сыро, моросило, в такую погоду печь плохо тянет.

Хлум подбросил последние поленья, потом снял и расколол на дрова вывеску «Иозеф Хлум, пекарь» и стал понемногу подкладывать, чтобы печь топилась подольше.

— Привык я тут сиживать, — сказал он. — Нигде больше не будет так. Все уже спят, а я сижу, бывало, вспоминаю прошлое, всю свою жизнь. Часто думал я и о будущем. Главное, о будущем. Оно казалось мне таким ясным, все как на ладони.

Старый друг Янатка молчал. Отломив щепочку, он не спеша прочищал ею свою трубку.

«Будущее казалось мне таким ясным», — повторил Хлум про себя. — Глаза его расширились, углы рта вздрагивали в горькой усмешке.

Не сиди рядом с ним Янатка, уж он, наверное, разбушевался бы, как обычно. Правда, не приди к нему Янатка, огонь бы не горел сейчас в печи.

— Будущее казалось тебе ясным, — произнес наконец старый друг. — Так всегда бывает. Разве можно жить без надежды на лучшее будущее?

— Я уже потерял ее, — покачал головой Хлум.

— Я тоже, Иозеф; я тоже, — отозвался Янатка, хмуря брови. Он чуть подвинулся и оперся о локоть. — И давно уже, давно!

Блики играли на его лице, казалось, что и лицо и седые волосы его отлиты из бронзы.

— Давно, — машинально повторил и Хлум. Как будто смысл слов не доходил до него.

В пекарню тихо, как виноватая, вошла Мария, ведя за руку Петршика.

— Мальчонка не спит, не знаю, как с ним быть. Просится сюда, к дяденьке, — виновато объяснила она.

— Отоспится еще в жизни, — мягко сказал Янатка и подвинулся, уступая место Петршику. Мальчик сел между ним и отцом и с любопытством уставился на огонь.

Мария осталась стоять в глубине комнаты.

Хлуму и Янатке казалось, что она поникла, как плакучая ива.

— Ну что ж, — после паузы продолжал Янатка, — надо набраться терпения и твердить про себя: «Наг я родился, наг и умру». Подумаешь об этом, и легче на душе.

Наконец Мария и сонный Петршик ушли спать. Мужчины все еще сидели возле печи, у ног Хлума лежал пес Милорд. Сидя рядом, Янатка и Хлум ощущали глубокое родство душ, как когда-то в пекарне Кршижа или в сырой комнатке вдовы Гержманковой на Козьей улице. Они обнялись и долго молчали. Потом Янатка спросил:

— Помнишь песню «Из дальнего края», что мы пели в молодости?

— Нет, что-то не припомню.

И тогда старый пролетарий, сверкнув глазами, тихим голосом проникновенно запел:

Древние пророки повелели нам
верить лишь в свободу, ей воздвигнуть храм.
Встань же, пролетарий, и своей рукой
на руинах черных светлый мир построй!

Волею народа, кровью осенен,

справедливым будет твой святой закон.
Счастьем озарится пробужденный край,
век социализма — вот наш новый рай!

— Социализм, — помолчав, повторил Янатка. — А ты наешь, Иозеф, что есть на свете люди — рабочие и, например, философы или социалистические журналисты, да и их читатели, которые, хоть и живут при монархии, мыслят и чувствуют так, словно у нас уже социалистическая республика? Разумеется, многие из них бедны, как церковные мыши, живется им несладко, сам понимаешь, но умом и сердцем они уже в той, лучшей эпохе, они, как бы это сказать, передовой пост на поле боя за будущее. Их становится все больше, наши ряды растут!

В костеле уже звонили к утренней мессе, когда Янатка, уходя, прощался с Хлумом. Петршик еще спал, Янатка зашел взглянуть на него, погладил его по золотистым волосам, а в сенях сказал Хлумовым, глядя в сторону и хмуря изборожденное морщинами лицо:

— Я мечтал тоже иметь жену и детей. И последний бедняк мечтает об этом. Родной дом — это счастье. Но родной дом — не обязательно собственный дом. — Он повернулся к Хлуму: — Будь у тебя свой дом, но без жены, без сына, чувствовал бы ты себя дома? Нет, товарищ, родной дом — это семья, это люди твоего сердца, твоей крови. Но когда-нибудь, Иозеф, — твой сын, наверное, доживет до этого, — родной дом будет для человека всюду. Всюду, куда бы он ни пришел. Я в это верю. А если не доживет Петршик, доживет его сын, твой внук, Иозеф, и ваш, Мария.

Все были растроганы. Хлумовы благодарили Вацлава за душевные слова, которыми он помог им в тяжкую минуту. Оба расцеловали его.

В костеле все еще звонили. Янатка вышел на холодную, блестевшую лужами улицу. Хлумовы стояли на пороге, провожая взглядом старого друга. Он несколько раз оборачивался и махал им рукой.

Погода еще не установилась, дул ветер и гнал по холодному небу обрывки облаков.

Подошел Трезал в старом плаще с пелериной.

— Я как раз думал о вас, — сказал он, пожимая руки обоим супругам. — Даже не знаю, что хотел вам сказать. Просто так, пожелать доброго утра.

Хлум и Мария кивнули и смущенно улыбнулись. У Марии были воспаленные глаза, уже много ночей она не высыпалась.