Пламя и ветер

— Что верно, то верно, Марта меня упрекала. Но как эти люди узнают обо всем? У нее такой характер, она над всеми любит подшучивать, а дома я ей это запретила. Теперь она уже ничего не имеет против Берки и, уверяю вас, пани Хлумова, относится к нему вполне по-дружески. Ведь он очень приличный молодой человек и такой серьезный для своих лет! Да и Елена не такой вертопрах, как Марта или ее подружка Лида Рандова.

В кухню, где сидели обе приятельницы, громко постучав, бурей ворвался Густав Розенгейм с большими афишами в руке.

— Объявляю, — раскланявшись, воскликнул он, — что к нам приезжает драматическая труппа Индржиха Татера! Блестящая программа!

И уже обычным тоном осведомился, дома ли Петр, надо, мол, с ним поговорить.

— Вы нас напугали, Густав, — улыбнулась Мария. — Я думала, невесть что случилось, а вы об актерах!

Она ответила Густаву, что сын ушел: завтра у них классная работа по греческому, он зубрит вслух и, чтобы не мешать отцу спать, занимается в поле.

Густав, понизив голос, сказал, что, в таком случае, зайдет к вечеру, он хочет попросить Петра, чтобы тот объявил о спектаклях труппы в гимназии, если, конечно, можно.

— Совсем спятил! — сказала вдова после ухода Густава, тоже собираясь восвояси.

— Да, — покачала головой Мария. — Всякий раз, как приезжают актеры, этот еврей с ума сходит.

— Вы подумайте! — изумилась вдова.

— А по совести говоря — ну какой он еврей? Чех — как есть чех, кабы не нос. Это все говорят.

Едва за вдовой закрылась дверь, послышалось пение Хлума:

Марьянка, золотко,
зря не томи,
за два угла
ты платочек возьми.

Мария любила, когда муж пел, ей нравился его низкий голос. Давно уже этот голос стал хрипловатым от курения и от старости, но и сейчас звучал для слуха Марии, как в молодые годы, в дни ее счастья, когда оба они были крепкими и сильными, а любовь их — пылкой и горячей, как огонь в печи.

На два узла
завяжи тот платок,
чтоб развязать его
никто не мог!

Словно завороженная, стояла Мария, опершись о кухонный стол. Молодость вернулась к ней на миг вместе с любимой песней Иозефа.

Она грезила наяву. Ей казалось: эта песня доносится от колодца во дворе их старого домика. Муж только что тянул бадью воды, напился и поет, глядя на угасающие звезды. Песня доносится в открытое окно спальни, где лежит она, Мария. Ее длинные, черные волосы разметались по подушке. Сейчас войдет муж, погладит их, расцелует, и только потом тихо, как всегда, отправится в пекарню. Милый!

— Все печете? — кричал обычно Еждичек, завидев Хлума, пусть даже на другом углу улицы. — Все еще печете?

— Печем, все еще печем, — отзывался тот. — Что бы вы ели, кабы мы не пекли?

— Ну, конечно, печете, да не для себя, — откровенно насмехался лавочник.

Пекарь остановился и добродушно поглядел на него.

— Всегда, уважаемый, я пек не для себя, всегда на чужой рот. Был я рабочим, потом стал хозяином, а теперь снова простой пекарь, а все равно пек и пеку не для себя. А вы-то для кого работаете?

Еждичек не отвечал.

— Что же вы молчите? Так оно и идет: мы работаем для других, а другие работают для нас. Никто не живет на необитаемом острове.

И Хлум, сгорбившись, пошел на работу.

— Эй, приятель! — окликнул его с противоположной стороны улицы сапожник Трезал. — Я с тобой здороваюсь, а ты не видишь, не слышишь, уставился в землю. С чего это, в чем дело? Прежде ты глядел орлом, словно весь мир был твой. Выше голову, Иозеф! Посмотри на меня, — выпрямился управитель харчевни. — Что там ни случись, я не унываю, плюю на все невзгоды, а хлопот у меня, дружище, по горло, особливо семейных.

Хлум улыбнулся, ему не хотелось разговаривать.

— Эвжен опять вернулся из разъездов. Прежде от него были одни огорчения, а теперь, наоборот, радость.

9

Неужели Трезал назвал младшего сына, десятого своего отпрыска, Эвженом, в честь принца Евгения [46] Савойского, победоносного полководца, каких было так мало среди габсбургского рода? Конечно нет, ведь Трезал терпеть не мог Габсбургов. Сыночка назвали Эвженом просто в честь пражского дяди.

«Эвжен, Эвжен, окривел и потом сто лет ревел!» — поддразнивали его сверстники, и мальчик досадовал, что родители дали ему такое имя.

Трехлетним малышом Эвжен играл во дворе, рядом ходили куры. Мать вдруг услышала душераздирающий крик и выбежала из дома. Что случилось? Она увидела: мальчик зажал руками глаза, по правой щеке льется кровь. Врач ничего не мог поделать, наседка клюнула мальчика прямо в глаз, Эвжен навек остался кривым.

Но даже видя мир только одним глазом, Эвжен замечал в нем немало красоты. У него пострадало зрение, но тем тоньше стал слух, и это было кстати для будущего музыканта. Мальчик пытался играть на старенькой скрипке, но извлекал из нее только резкие, скрипучие звуки. Дома на него кричали, отнимали скрипку, он даже отведал плетки, которая висела над отцовской постелью и считалась в доме самым надежным орудием воспитания.