Пламя и ветер

Но Эвжен не сдавался, всем существом он тянулся к скрипке. Когда он кончил школу, его отдали в ученики к столяру.

— Для этого грубого ремесла хватит и одного глаза, — решил отец.

И Эвжен стал носить доски со двора в мастерскую старого Бегала, а Бегалихе — стружку из мастерской в Кухню, воду из водоема и покупки из лавки. Через полтора года он и старый столяр возненавидели друг друга на всю жизнь.

Пришла весна, и в один прекрасный день Эвжен исчез, словно сквозь землю провалился. Исчезла и скрипка.

— Когда мы ему понадобимся, найдет домой дорогу! — усмехнулся отец.

— Ты думаешь? — возразила мать. — Мальчишка упрям. Весь в тебя, — добавила она.

Трезал засмеялся и махнул рукой, стараясь не поддаваться горю, которое точило его, как червь.

— Каждому, кто хочет чего-нибудь добиться, надо быть упрямым, как я, — самодовольно заключил он, и его посеребренные усы гордо встопорщились.

— А чего ты добился? — с добродушной насмешкой спросила жена, и глубоко уязвленный Трезал взорвался, словно бочка спирта, в которую бросили спичку.

Казалось, задрожали стены, дым пошел столбом, посередине, словно злой дух, стоял, пошатываясь, негодующий Трезал.

На счастье, гнев его бывал недолог, он остывал так же быстро, как вспыхивал.

Разумеется, в молодости бывало похуже. Трезал, озлившись, переворачивал вверх дном не только кухню, где стоял его верстак, но и весь дом: домашние долго боялись показаться ему на глаза.

Теперь буря проходила только с громом, без молнии, — это было не опасно.

Сапожник Трезал управлял бесплатной харчевней для безработных, которую содержала городская община. Жалованья ему не полагалось, зато была квартира и определенная сумма в месяц на даровые обеды для голодных. Разумеется, из того же котла кормилась многочисленная семья Трезала, тут уж ничего не поделаешь, будь ты хоть честнее честного. Таким образом, скудные порции случайных нахлебников становились еще скуднее.

Старший сын Трезала Адам выучился у отца сапожному делу. У Адама было железное здоровье, но его подкосила военная служба в Тироле. Отслужив три года, он вернулся с ревматизмом и черт знает еще с чем и медленно умирал, лежа в темной каморке.

Летом его послали на поправку к родственникам, в деревню Павлов. Работа в поле вернула ему здоровье, и он навсегда остался в Павлове, женился на крестьянке, взял за ней избенку да хлев с козой, зимой сапожничал, летом он и жена батрачили у помещика. Адам привык и обжился в деревне, а братья вспоминали о нем с пренебрежением.

— Этот осел Адам женился на такой деревенщине, что уж лучше б повесился. А ведь он повидал свет, мог бы устроиться и получше.

Другой сын, Индра, тоже выучился сапожничать, но, видя неутешительный пример Адама, вскоре уехал в Прагу и остался там, сколько ни звал его отец обратно. Дома он появлялся раз в год на храмовой праздник, — приезжал шикарный, в лаковых ботинках и котелке, карманы его набиты деньгами и сигаретами. Родители всякий раз сватали ему какую-нибудь раньковскую невесту, но Индра только смеялся.

— У вас тут сапожников как собак нерезаных, заказы друг у друга из глотки вырывают, а вы хотите еще и меня в это дело втравить. Да ну вас всех! — говорил он свысока и не мог дождаться, когда праздник кончится и можно будет, нахлобучив свой котелок, отправиться на вокзал. Индру всегда провожали все братья и сестры, а Адам с женой, краснолицей, изнуренной крестьянкой, шли по улицам городка и дальше, через поля — одни.

— Каков барин, а? Видала ты на нем лаковые ботинки? — говорил Адам своей Анежке, а она, прежде чем ответить, шмыгала носом.

— В Праге люди живут богато.

Потом Адам молчал всю дорогу, а если жена говорила что-нибудь, он не слушал, погруженный в свои думы.

— Слышь, а ежели он, мой пражский брат, женится, откроет мастерскую и будет нанимать людей? — сказал он, кода они, придя домой, усталые от ходьбы, как от тяжелой работы, разделись и сели за стол.

Жена, уставившись в одну точку, после долгого раздумья сказала:

— Если бы да кабы…

Эх город, большой город!

Адам сидел за грубым деревенским столом и вспоминал скопище домов, которое называется Вена. Его ошеломил этот город. И всякий раз, когда в его теле болью отзывались старые недуги, ему снова мерещились Розауерские казармы, где больше месяца квартировал его полк. Яснее всего ему представлялся храм воздвигнутый в честь спасения императора Франца, темная улица за ним, куда товарищи привели его в грязный кабак с девицами легкого поведения. Он заразился дурной болезнью и долго лежал в госпитале.

Когда он наконец выздоровел, его отправили вдогонку за полком, в Альпы.

Вена, столица! Когда Адам вспоминал Вену, в безмолвье хвойных лесов и крохотных каменистых полей словно врывался шум столичной жизни. От этого Адам становился сам не свой.

— Переехать бы в Вену! — произносил он мечтательно.

— А как же быть с избой? — спрашивала жена.

— Есть о чем беспокоиться. Продали бы, — отвечал Адам. — А потом на старости лет построили бы себе где-нибудь под Прагой домик, — заглядение.