Пламя и ветер

Каш заявил, что охотно признался бы, кабы зима была на носу. А сейчас, когда он переждал ненастье в пелгржимовской кутузке и на носу весна, он ни за что признается, сколько бы его ни уговаривали.

Слепыш был последней надеждой раньковских стражей порядка.

— Будешь работать в саду, табак будешь получать, — уговаривал его Тваружек. — Заживешь у нас как в родном доме. Головой тебе ручаюсь.

— Нет, не могу. Да и алиби у меня, сами знаете.

— Нигде тебе не будет так хорошо, как у нас, мы о тебе будем как о родном заботиться, — свое вахмистр.

— Понапрасну вы меня задерживаете. Отпустите, спешу я, весна уже в разгаре. Ежели я для вашего святого Гонзы[49] понадоблюсь к осени, извольте, готов служить. А нынче не выйдет. Ей-богу, мне и самому жалко, вижу, люди вы добрые: даже бродяга, вроде меня, может говорить с вами запросто. Уж вы пустите меня, пойду назад, в свои милые Прчице.

Так полиция и осталась ни с чем.

— Да ведь и не святой он вовсе, — утешал жену пекарь Хлум. — Я читал в одной книжке, что тайна исповеди жены Вацлава Четвертого тут совсем ни при чем. Ян Непомуцкий продавал церковные бенефиции, вот и все, и одно доходное местечко сбыл потихоньку. Король на него рассердился и отправил на тот свет. Нечего сказать, хороший был святой!

— Я тебя знаю, ты всегда кощунствуешь, никого из святых не признаешь, — сухо сказала Мария и больше не вспоминала о Яне Непомуцком.

2

Откуда ни возьмись пошло насмешливое прозвище «Раньков, повидлом мазанный», и разнеслось по всей округе, ущемляя самолюбие и патриотизм раньковчан. Что поделаешь, приходилось помалкивать, — для этой насмешки была причина.

Статую святили с большой помпой. Присутствовали власти, ученики школ. Потом был крестный ход, все жители продемонстрировали свое стремление укрепить веру Христову.

И в самом деле, она укрепилась; злодейский поступок привел к совсем обратным результатам, чем те, каких хотели богохульники, которые так и остались неразоблаченными.

Впрочем, Чешпиво готов был голову прозакладывать, что эту гнусность совершил не кто иной, как... Нет, он не может назвать имя! Но этот самый человек, сколько, бывало, ни проходил вечером мимо святого Яна, всякий раз останавливался и насмешливо глазел на него. Ясно, что он мысленно насмехался и поносил святого. Социалист, ему ж наплевать на спасение души. Когда помер предводитель паломников на Святую гору Вит Голинка, этот самый социалист пел про богобоязненного покойника вместо «Дай бог ему вечную славу» несусветную чепуху.

Да, да, Чешпиво однажды сам видел и слышал этого социалиста!

Вскоре после торжественного освящения статуи Чешпиву позвали к Фассати; он починил там садовую ограду, а теперь возился в подворотне.

Чешпиво дорожил работой у Фассати, условия были отличные: на завтрак он получал кружку вина, шпик или копченую колбасу, а в полдень кухарка Амалия приносила ему наваристый суп и обильные остатки семейного обеда.

Чешпиво готов был ковыряться тут хоть целый год. Благодать — получить заказ у богатого человека!

«Такого не было даже в приходском доме», — думал Чешпиво, утирая усы.

К нему заходили жена или сын, и Чешпиво вываливал им в кастрюльку добрую половину того, что получал на обед.

Потом он убедил Амалию, что необходимо отремонтировать и каменную кладку над входом, и сейчас восседал на лесах, важный, словно был окружным начальником.

Он видел, как через площадь торопливо прошагал Густав Розенгейм с узлом белья, как долговязый щеточник Климеш потащился в аптекарский магазин Гержмана.

«Наверно, за порошком от блох», — подумал Чешпиво.

Старьевщик Банич проехал со своей собачьей упряжкой такой же понурый и усталый, как его собаки, — кожа да кости. Из Костельного переулка вышел могильщик Лебеда, гордый своим занятием, которое, как он полагал, не хуже призвания священника: ведь и он, могильщик, сближает живых с мертвыми, краткую жизнь земную с вечным блаженством небесным.

Чешпиво работал не спеша, истово, останавливаясь только для того, чтобы зажечь потухшую трубку. Стоя на лесах над площадью, он как бы созерцал с высоты всю жизнь Ранькова, с виду тихую, спокойную и отданную воле божьей и вместе с тем злобную, полную страстей и суетности.

Слыша приближающиеся шаги, Чешпиво спешил осмотреть, кто идет, и проникался то почтением, то презрением.

На приветствие грязного лавочника Еждичка, тащившего тележку, он почти не ответил, но громко поздоровался с могильщиком: Лебеда был полезный человек — устраивал ему выгодные заказы на склепы.

Под лесами прошел отощавший за зиму и обедневший садовник Вондрушка, и Чешпиво досадливо сморщил нос, вспомнив, с какой гордостью этот садовник говорил о своем сыне, гимназисте. Подумаешь, голь перекатная!

За Вондрушкой прошел Франтишек Рейгола, дармоед и паразит.

«Как и мой сын», — с досадой подумал Чешпиво и сплюнул так, что чуть не угодил в шапку оборванца Франтишека. Рейгола задрал голову.

— Вы плюетесь, как верблюд, пан Пейпиво!

— Пошел прочь! — взревел Чешпиво, набирая полную кельму известки. Франтишек, ругаясь, метнулся в сторону.