Пламя и ветер

Степенно прошла через площадь, неся мелкие покупки, Мария Хлумова. Она уже чуточку сутулилась, но все же выглядела совсем еще не старой и крепкой женщиной, которую не сломило бремя трудной жизни.

«Ишь ты, — подумал Чешпиво, провожая ее взглядом. — Помри ее муж, она и сейчас была бы неплохой партией для любого ремесленника. Ну, конечно, это только следы былой красоты. Однако же, если бы она завтра или послезавтра осталась вдовой... Ах, все мы под богом ходим, и никто не знает, когда пробьет его час... Да, неплохая была бы партия. Вот только мальчишка у нее, кому охота его брать, дураков-то нет...»

Начался дождь. Чешпиве пришлось слезть с лесов и укрыться в подворотне. Покуривая, он думал о сыне, о том, что тот чертовски ленив, и, не будь его, отца, бог весть что стало бы из Сватомира. Такой же паразит, как братья Рейголовы. Кто знает, не они ли, сволочи, испоганили св. Яна.

Его размышления прервала нищенка Симайзлова, которая тоже укрылась здесь от дождя.

Откуда она взялась? Чешпиво даже вздрогнул, когда она вдруг вынырнула из полутьмы и зашепелявила:

— На вашего святого Иоганчика, пан архитектор, опять воробьи гадят, прости, господи, за такое слово. Вы бы там сделали что-нибудь.

— Я? А при чем тут я, баба? — рассердился мастер. — За кого вы меня принимаете?

— За порядочного человека. А вы грубите, нахал!

— Ступайте с этим делом к окружному начальнику или к бургомистру. А они вас погонят в три шеи, мадамочка! Если воробьи нагадят, тут уж никакой каменщик дела не поправит.

— К чему вы все это? Я про начальство ни словечка не сказала. Не дай бог, вы меня перед ним оговорите, запретят мне ходить по домам, с голоду помру. Я давно знаю, что вы злой на язык. Каменщики такие же грубияны, как мясники. И зачем я, несчастная, с вами связалась!

— Вот еще не хватало, — сказал Чешпиво, и злость его сразу прошла. — Так чего вы желаете, барыня? — усмехнулся он.

— Я только хочу, чтобы святой Ян остался чистеньким, а вы сразу повернули дело так, словно я лезу в барыни.

— А разве вы прежде не были барыней? — улыбнулся Чешпиво.

— Давным-давно, пан архитектор, люди уже забыли об этом. Разве раньковчане помнят такие вещи! — Симайзлиха махнула палкой и, прихрамывая, направилась к выходу. — Да, не любит народ правду. — Она снова оглядела Чешпиву с головы до ног и хотела выйти на улицу, хотя все еще шел дождь.

В этот момент в подворотню въехал старьевщик Банич со своей собачьей упряжкой.

— Стой! — сердито закричала нищенка. — Куда тебя несет? Сюда нельзя, проваливай, собачья шкура!

— Проваливай, проваливай, — закричал и Чешпиво, устремляясь на старьевщика, и чуть не ткнул ему в глаз трубкой. — Заворачивай, оглобли, падаль!

Насквозь промокший, старьевщик, не сказав ни слова, испуганно повернулся и погнал собак обратно под дождь.

— И куда прет! — гремел ему вслед Чешпиво, закрывая ворота.

— Тут приличный дом! Еще занесешь заразу, — вставила Симайзлиха и величественно подняла голову.

— Ну и нахальные же эти люди, а, пан архитектор? Прикидывается бедняком, паршивец, а самому живется хоть куда. Как только где-нибудь сдохнет свинья, он уже тут как тут. Его собаки свиную хворь нюхом чуют, особенно краснуху. Нажрутся до отвала, и ничего им не делается. А меня за целый год никто не покормит мясцом. Я уж и вкус его забыла, — вздыхая, говорила нищенка. — Живется же людям!

— Так вступите с ним в компанию, — посоветовал Чешпиво.

Нищенка даже поперхнулась от злости и ничего не ответила.

Дождь уже стихал, проглядывало голубое небо. Симайзлова, гордо подняв голову, царицей вышла на тротуар, а Чешпиво опять вскарабкался на леса.

Мысль о сыне никак не оставляла его. Что будет с мальчишкой, если, не дай бог, отец навеки смежит глаза? В голову еще лез Франтишек Рейгола и слова этой старой ведьмы Симайзлихи о воробьях, загадивших св. Яна. Ну и мысли! Неотвязные, как жирные мясные мухи.

«Пойти пропустить, что ли, рюмочку с горя, рассеяться?» — сказал себе Чешпиво и слез с лесов. — Симайзлиха верно сказала насчет этих проклятых воробьев. Без них было бы у меня заработка меньше... Эх, работали бы мы со Сватомиром вместе, и парню жилось бы неплохо!»

Когда дольше затягивать работу было невозможно, Чешпиво разобрал леса и сложил их у себя на дворе. Фасад дома сиял новизной, прославляя, правда, лишь своего владельца Фассати, но не мастера Чешпиву.

— Чистая работка, а, пан Фассати? Кто бы еще так ее сделал? — бахвалился Чешпиво.

Старый трактирщик скептически усмехнулся.

— Смеетесь? А скажите, пожалуйста, кто выполнит заказ лучше меня? Добротно сделано. Со мной и в Праге никто не мог сравняться. А помните, какую печь я сработал старому Хлуму? Крепость, а не печка! Когда продали дом, с ней чуть не целую неделю возились, пока сломали. Заградке, видите ли, вздумалось переделать нижнюю пекарню в погреб. А погреб все равно пустует, держать-то ему там нечего. Жалко печь, в ней бы можно до второго пришествия печь хлебы.

— До второго пришествия мы не доживем, — махнув рукой, отозвался Фассати, думая о чем-то своем, как это нередко бывает с людьми, и оглушительно высморкался в фуляровый платок.