Пламя и ветер

И тут в Анежке проснулась крестьянская гордость, намерение Адама глубоко уязвило ее. Она представила себе, как уходит из родного дома в неведомый мир, и живет в чужой, холодной комнате. И, поднявшись с места, она сказала:

— Здесь я родилась, здесь, на этой постели, даст бог, и помру. А хочется тебе в Прагу или Вену — езжай туда сам.

— И поеду, — твердо сказал он. — А ты еще прибежишь ко мне.

Анежка не возразила ни слова, слезы подступили ей к горлу. Не часто бывали у них такие разговоры, но, возникнув, они словно возводили между ними стену, которая разделяла их души, как два сада бывают разделены забором.

Анежке начинало казаться: ничто, кроме работы, не связывает их, ничто! Ну и пускай себе уходит, пускай уходит этот чужак! От другого, наверное, были бы дети, в них единственная радость жизни, а от него детей не будет, он порченый...

Разумеется, бывали минуты, когда Адам был для нее все равно что солнышко ясное, она глядела на него преданным взглядом, и, если в такой момент он тоже смотрел на нее, жизнь в лачуге, среди каменистого поля, казалась Анежке отрадой.

Кстати, им жилось не так уж плохо, ели они почти досыта, одеты, обуты были не хуже других.

Две дочери Трезала работали швеями, две старшие были замужем за железнодорожными служащими, пятая помогала матери по хозяйству, шестая, Ольга, была продавщица в табачной лавочке Бема.

Шесть дочерей и четыре сына, господи боже! Поистине богатый урожай, куда ни глянь, всюду Трезалы.

Еще один сын, которого мы не назвали, по имени Борживой, служил кельнером в вокзальном ресторане. Домой он возвращался поздно ночью, приносил остатки еды, собранные с тарелок, вечно от него разило табаком и пивом, голос у него был жидкий, а лицо пепельное, словно вытравленное щелоком.

Как-то ночью Ружена разбудила мать:

— Вы только послушайте, что говорит Боржек! Он видел сегодня Эвжена. Тот проезжал через Раньков в пражском скором поезде, помахал рукой и крикнул «до свиданья». Значит, скоро вернется!

Отец тоже проснулся, и они долго говорили об Эвжене. Вскоре тот и впрямь приехал домой, и в семье был настоящий праздник, потому что он вернулся не бедным и больным, как все ожидали, а вошел в комнату уверенным шагом, молодой, бодрый, в новых ботинках и котелке, совсем как пражанин Индра, и со скрипкой под мышкой.

— Веселю людей, а они мне платят за это, — сказал он после всех приветствий.

Мать не могла нарадоваться, обнимала его и плакала от умиления.

— Помыкался ты немало, а? Ну, обо всем расскажешь, — молвил отец. — Но прежде поиграй нам, чтобы мы знали, чего ты достиг.

— Эта скрипка — просто клад, она работы Страдивариуса. Сама поет! Я не продал бы ее и за пять тысяч. Когда я играю, все пускаются в пляс.

— Ну, давай сыграй.

Эвжен привез немного денег, но они скоро разошлись, и ему пришлось снова отправляться на заработки. Он проклинал родное гнездо, это захолустье, где он отдыхал от своих поездок по промышленным городам Северной Чехии. Деньги, с которыми он возвращался, забирала мать, чтобы кормить на них всю семью.

— Занятие ты себе выбрал хорошее, это лучше, чем быть столяром или кельнером, — одобрил Борживой. — Сам себе господин, никто тобой не командует. А у меня что за жизнь? Сбегу из дому, как и ты, не нравится мне тут. В других местах платят лучше, девчонку себе заведу. Здесь стоящей не найдешь. И еще тебе скажу. — Борживой кивнул в сторону дома, — они из меня деньги тянут и тянут. Погляди, вот этот костюм я ношу уже второй год. В другом месте хоть приоденусь.

— Например, в Карловых Варах. Поехал бы ты туда на сезон, — посоветовал Эвжен.

— Ты играл там?

Брат кивнул:

— Да. Только меня выгнали и, наверное, посадили бы в кутузку, не будь я одноглазый. Такая обида, что у меня нет патента. Я играю только в трактирах, если хозяин разрешит. Будь у меня патент, я мог бы играть и в Праге. Патент — это, братец, не шутки. Ну, что поделаешь. Вступлю с кем-нибудь в компанию, буду играть в Праге, в ночных кафе. А девок там! — сказал Эвжен тоном многоопытного человека.

— Правильно ты сделал, что удрал из дому, — повторил кельнер. — На твоем месте я бы и не возвращался.

— Не воображай, что все было так просто и деньги сами сыпались мне в карман. Нередко меня гнали, как паршивую собаку. Потом я малость навострился. Теперь я — музыкант, люди не решаются трогать меня. Лучше всего на севере Чехии, там люди знают толк в музыке и не скряжничают. А наши раньковские сквалыги держатся за каждый грош. Скорее душу отдадут, чем крону.

— У нас-то! — засмеялся кельнер. — Наши земляки тупоголовы, ходят как лошадь в приводе, кроме выпивки, их ничего не интересует.

С приездом Эвжена у мамаши Трезаловой отлегло от сердца. Она с гордостью поглядывала на младшего сына, хвасталась перед соседками и превозносила его игру до небес.

Каждый день с наступлением вечера Эвжен играл в харчевне. Мелодия за мелодией летели из окна, словно птицы, широко размахнув крылья, и люди, возвращавшиеся с тяжелой работы, останавливались и слушали.

Был среди них и старый Турек, он курил трубку и удовлетворенно покачивал головой.