Пляс Нигде. Головастик и святые

На мой вкус, рецензия напоминает приём у доктора, явившегося из XIX века на старенькой машине времени. Нуте-с, прозаик, покажите язык! Так-с, отличный язычок, здесь у нас всё хорошо, плотность текста нормальная, слова-паразиты отсутствуют, а вот сюжетик, батенька, мне что-то не нравится, какой-то он вялый, неразвитый… (Тщательно моет руки.) Ставлю диагноз: магический реализм в запущенной форме. Я бы прописал чтение лауреатов Букеровской премии – очень укрепляет сюжетную линию. А ещё кислород попробуйте… и ванны.

Ладно. Будем считать это моральным успехом. Но где мои деньги? Где грёбаные бабки? Я полгода работал, точнее, нигде не работал, когда писал роман под сенью подмосковных сосен. Друг Ташевский всё это время поил меня коньяком. А детей моих кормил мой отец. Сколько будет продолжаться этот загнивающий капитализм? Авторы голодают, их семьи нуждаются в самом необходимом, их книги тощают и глупеют от недоедания, а издатели тем временем кушают с золота. Почему они думают, что сделали мне одолжение, опубликовав мой труд за просто так? Лицо иностранного агента багровеет от гнева.

Литературный агент успокаивает:

– Пожалуйста, не расстраивайся. Думаешь, тебя одного наебали? В России всех наёбывают.

– Ну, так продай мою душу за границу!

– А я чем занимаюсь? Уже неделю веду переговоры с индусами, которые почти готовы оптом купить права на десять книг нашего агентства. Твою в том числе.

Я невольно представляю невольничий рынок в Бомбее. Потрёпанные штормами галеры, доставившие рабов. Современных писателей, скованных одной цепью грабительского контракта. Издателя в шёлковом тюрбане, который смотрит им в зубы, и размышляет: брать или не брать? Достаточно ли живой товар? Продавец обещает хорошую скидку на всю партию. Бест прайз, мистер! Гуд кволити, фёрст класс!

– Скажи индусам, что я хочу на Гоа, в тихую деревеньку Керим, где море светится по ночам. Пусть оплатят дорогу.

– Слушай, хорош капризничать! Я вообще-то работаю не покладая рук. Вас, гениев, много, а я одна. Сейчас мне нужен от тебя второй роман – для солидности. Пиши, не ленись, и будет нам счастье.

Она посылает ещё пару смайликов перед тем, как исчезнуть со связи.

Выхожу на балкон, закуриваю сигару. Второй роман для солидности – это как второй ребёнок для материнского капитала. Дитя расчёта. Будет ли нам счастье? Ха-ха! Я и так был счастлив, пока не променял жизнь на слова. Хорошо помню тот день, когда моя рукопись превратилась в книгу. Я ходил с дебильной улыбкой, словно девочка из анекдота про школьную экскурсию на стройку…

Оказывается, это был последний безоблачный день в моей жизни. А потом началось: литературные премии, фуршеты с настоящими писателями, книжные ярмарки тщеславия, автограф-сессии, интервью для прессы, накопление символического капитала, не обеспеченного денежными знаками.

Говорили умные люди: живи незаметно…

С другой стороны канала доносятся крики “ан эро́ ан кило́”. Завелась арабская шарманка на площади у пожарного депо. Два раза в неделю там из ниоткуда возникает продуктовый рынок. В первый раз я подумал, что это рэп-концерт, и удивился, почему так рано. С десяти утра похожие на джиннов бородатые брюнеты наполняют пространство драйвом, орут на весь район, зазывая приобрести один килограмм любых овощей или фруктов за один евро! Товар, конечно, так себе, дряблый, лежалый, словно либеральные ценности, но зато какой выбор! Авокадо, манго, бататы, груши, виноград, папайя. Есть даже сахарный тростник. Зелень имеется на любой вкус, от кинзы до укропа, причём укроп дороже, потому что считается экзотикой. В основном его покупают русские. Я в том числе. Продавец широко улыбается: “Spasibo, tovarisch”. Наверное, это цитата из голливудского фильма.

Сегодня я решил потратить свой второй продуктовый евро на папайю. Раз уж вспомнилась Индия. Получил даже не килограмм, а целую коробку ароматных плодов с гнильцой. Не успею, конечно, всё это съесть, но понадкусаю точно. На выходе с рынка уступил дорогу миниатюрной китайской бабушке, запряжённой в большую клеёнчатую сумку на колёсиках. Обычно китайские бабушки приходят на рынок перед самым закрытием и жёстко торгуются, используя всего три-четыре французских слова. Взгляд у них суровый, чувствуется богатый опыт борьбы за выживание в трущобах Шанхая. У старушки, которую я встретил, на лице бледнеет давняя татуировка – один иероглиф на верхней губе (там, где у Гитлера усики) и по одному над бровями. Неужели бабуля – ветеран мафиозной Триады? Или бывшая разбойница из банды мадам Вонг? В любом случае, когда-то она была ого-го. Жаль, не поделится воспоминаниями.

Утащив домой папайю и обеспечив продуктовую безопасность, задумываюсь над следующей проблемой: как разумно истратить три алкогольных евро?