Плющ

Это был долгий день — ужасный день — чудесный день — в общем, я-не-знаю-какой день. Все, что я знаю наверняка, это то, что потрясен до глубины души. До самой глубины моей души. Вы можете беспечно цитировать Гамлета: «Есть многое в природе такого, что и не снилось нашим мудрецам» — и никогда не задумываться о том, что означают эти слова. А потом может случиться всякое дерьмо, вроде того, что случилось сегодня со мной и Роджером. И пол, по которому вы так уверенно ходили всю свою жизнь, внезапно становится прозрачным, и вы понимаете, что под ним ужасная пропасть. И самое ужасное, что пропасть не пуста. В ней кто-то живет. Я не знаю, что это за твари, но подозреваю, что они голодны. Я бы очень хотел все забыть. Но все же в словах Роджера что-то есть. Я чувствую какое-то безумное возбуждение, которое видел и в его глазах. Я…

О боже, это никуда не годится. Я слишком рассеян. Пора сделать глубокий вдох, успокоиться и начать все сначала. Я запишу то, что произошло, даже если на это уйдет вся ночь. Мне кажется, что я все равно не смогу заснуть. И знаете, что меня преследует? Что все время крутится у меня в голове, как какая-то сумасшедшая мантра? Темные силы должны что-то дать, прежде чем они смогут что-то взять. Сколько возможностей открывается из этого простого утверждения! Если бы только подобное простое утверждение могло быть правдой!

Окей. Начнем сначала.

Обычно мое пробуждение занимает у будильника не менее пяти минут непрерывного рева, но сегодня утром мои глаза открылись сами по себе в 6:58 утра, за две минуты до установленного мной времени. Голова у меня была ясная, желудок успокоился, никаких следов похмелья, но когда я встал, то увидел на простыне темный силуэт; должно быть, ночью я выдал пинту соленого пота, смешанного с остатками спиртного. Мне снились ужасные, запутанные сны; в одном из них я гонялся за Рут с каким-то ядовитым растением, крича ей вслед, что если она съест его листья, то будет жить вечно.

«Ты же хочешь этого, сука! — Кричал я на нее. — Понюхай листья! Пахнет как печенье на бабушкиной кухне! Как может то, что так хорошо пахнет, быть для тебя плохим?»

Я быстро принял душ, сделал несколько глотков сока прямо из упаковки и вышел за дверь. Роджер всегда приходит рано, но сегодня утром я хотел его опередить.

В автобусе я еще раз перечитал письмо Барфилд. Вчера вечером, когда я был пьян и прослушал около двух тысяч шуток о лесбиянках, черномазых и глухих монахинях, все, что я хорошо запомнил, было имя моего покойного брата. В однообразном сером свете пасмурного нью-йоркского утра, сидя среди последней волны синих воротничков и первой волны белых и розовых воротничков — удивительно безмятежных в этой неловкой смеси «Пост» и «Уолл-Стрит Джорнал» — я снова перечитал письмо, на этот раз лучше понимая его многослойную странность. И все же мои глаза то и дело возвращались к имени моего брата.

Я вышел из лифта и поднялся на пятый этаж дома 409 по Парк Авеню Саут ровно в 7:50 утра, уверенный, что опередил Роджера по меньшей мере, на полчаса… но свет в его кабинете уже горел, и я слышал, как щелкает его «Ай-Би-Эм». Как оказалось, он записывал шутки. И хотя его глаза были слегка налиты кровью, выглядел он не более с похмелья, чем я. Глядя на него, сидящего там, я почувствовал какую-то тупую ненависть к Харлоу Эндерсу и всем боссам над ним, парням, которые — я готов поспорить — никогда не читали ни одной из книг, которые они издают. Все их представление о бумажных книгах — годовой отчет с высокой доходностью.

— Они тебя не заслуживают, — сказал я.

Он удивленно поднял глаза и улыбнулся.

— Ты пришел слишком рано. Но я… рад. Я хочу тебе кое-что показать, Джон.

— Я тоже хочу тебе кое-что показать.

— Хорошо. — Он отодвинулся от пишущей машинки и посмотрел на нее с отвращением. — Книга о генерале Хекслере наверняка получится неприятной, но книга шуток — чел… она просто омерзительна. Он взглянул на текущую страницу и прочел: «Сколько голодающих Биафарцев[133] вы можете посадить в кабину лифта?»

— Всех, — ответил я. Теперь, когда мы не находились под чарующим воздействием алкогольных паров, сигаретного дыма и смеха, выкрикивая заказы на выпивку, под рев музыкального автомата, такой себе гремучей смеси, весьма характерной для «Флаэрти», шутка не выглядела такой уж смешной. Скорее грустной, уродливой и мерзкой. Хуже всего было то, что люди над этим смеялись.

— Всех, — тихо согласился он. — Черт бы их побрал.

— Мы не обязаны выпускать эту книгу, — сказал я. — Об этом еще не было никаких объявлений за исключением нескольких записок, которые могут и исчезнуть.

— Если мы этого не сделаем, это сделает кто-нибудь другой, — сказал Роджер. — Время реализации подобной идеи пришло. Она одновременно и вонючая и блестящая. Ты же это понимаешь?

Я молча кивнул.