По чунским порогам

В мозгу у меня одновременно промелькнуло несколько мыслей: спрятаться, убежать, позвать на помощь Мишу, броситься на медведя и ножом распороть ему живот или выколоть глаза. Кажется, я привел бы первую или вторую мысль в исполнение, но в это время медведь заметил меня. Полный глубочайшего изумления, он остановился. Очевидно, он увидел человека впервые, так же, как и я — медведя.

Уставившись друг на друга, мы стояли минуты две, едва переводя дыхание. Кто из нас был больше испуган — не знаю. Во всяком случае, у меня уже начали подрагивать колени. Вдруг шагах в семидесяти грянул выстрел. Медведь отпрянул назад, как-то судорожно втянул в себя воздух, опустился на четвереньки, бесспорно раненный, и, перевалившись через колодину, слишком легко и бесшумно для такого верзилы, исчез за кустами. Ко мне вернулась утраченная храбрость.

— Айда, скорее! — кричал я Мише. — Он где-нибудь тут свалился, недалеко.

— Да нет, — откликнулся Миша. — Сам видел, что промахнулся.

— Ну, что ты мне говоришь! Смотри: вон на колодине кровь.

— Какая кровь? Нет ничего. Это лишайник. Промахнулся я.

— Неужели? — взволнованно бормотал я, пробираясь к Мише сквозь кусты. — Да как же это так могло получиться?

— Ну чего как? Сидел на самой вершине, да еще за ветками…

— На вершине?! Кто сидел?

— Кто? Известно кто — рябчик…

Я вернулся к елке, собрал рассыпанную смолу, а ножичка так и не нашел.

Ночевали еще раз на этом же месте, но костер развели такой, что спать пришлось в десяти метрах от него. Мне всю ночь снился медведь.

ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВАЛЕЖИНЕ

Прошли еще два порога: «Косой» и «Сокол». Пороги как пороги: пена, камни, грохот — и ничего особенного. Вот что значит опыт и привычка…

Темнело, а места для ночевки не находилось. Берега были обрывисты: утесы — насколько видел глаз, — как сказочные дворцы, протянулись по обе стороны. Наверху радостно, хорошо. А здесь, между темными угрюмыми скалами, тоскливо и неприютно. Течение несет очень быстро. А куда? Где конец этим скалам? Скользя вдоль берега и рискуя распороть дно лодки в надвинувшейся темноте о подводные камни, мы тщетно шарили глазами по утесам.

— Хоть бы пещера попалась, что ли, — в сердцах сказал Миша.

Эхо пробежало по скалам, откликнулось на другом берегу тихим шепотком: «Оле…»

— Не Оле, а нам! — рявкнул Миша. — Спать-то негде!

И эхо с такой же яростью ответило: «Негде!»

— Сколько раз я тебе говорил, что на ночевку надо останавливаться раньше, — упрекнул я. — А то вот так всегда: плывем, плывем…

— Кто? Это ты говорил?

— Ну, ясно, я.

— Эх, ты! Да это же я все время тебе говорю, а не ты мне.

— А я говорю: я!

— Нет, я!

— Я!!!

— Ну, давай будем записывать в другой раз.

— Давай…

Ночь спустилась над рекой окончательно. В узком просвете над нами на небе высыпали густые белесые летние звезды. Очертания утесов слились с темной гладью реки.

Впереди зашумела шивера.

— Ну, куда теперь? Разобьет нашу лодку в камнях ночью.

Но, как по щучьему велению, утесы сразу немного отодвинулись в сторону, обнажив короткую неширокую россыпь. Площадка для ночевки незавидная. Даже без дров. Только и всего, что лежало одно сырое, с корнями вывороченное дерево, когда-то занесенное сюда половодьем. Оно никак не хотело гореть.

Миша расхандрился, отказался от ужина всухомятку и решил спать прямо в лодке. Я поворчал на него и, разостлав на камнях плащ, улегся рядом с бревном. Проснулся я от страшного холода и, открыв глаза, обомлел. Ноги у меня подтопила вода, а валежину, рядом с которой я лежал, уже слегка шевелило течением. Река словно вспухла, поднялась бугром, пожелтела. Бесконечной лентой тянулся плавник. Вода прибывала с каждой минутой. Брезжил серый рассвет. Лодки с Мишей не было видно нигде…

В страхе я вскочил и закричал. Голос потерялся в утесах. Площадка становилась все меньше и меньше. Вылезти вверх, на обрыв, было невозможно. Что же делать? Ждать бессмысленно. Через полчаса площадку зальет совсем. А Миша, если даже с ним все благополучно, все равно не сможет пробиться мне на помощь против такой стремнины. Отчаяние овладело мной. А вода неумолимо подходила к утесам. Вздрагивала валежина, готовясь ринуться вместе с потоком.

И это был единственный выход. Я сел верхом на корягу и оттолкнулся.

Ее сразу взяло на отур и выдернуло на середину реки, — как будто я сел в темной конюшне на лихого необузданного жеребца, дверь открыли — и вот я помчался. Мне даже казалось, что ветер свистит у меня в ушах.

Влиять на своего конька-горбунка я никак не мог. Болтал ногами и шлепал ладонями по воде с таким же успехом, как колотил бы босыми пятками в бока или дергал за гриву необъезженного коня, если бы валежина моя действительно была конем.

Но все-таки что же с Мишей? Я мысли не допускал, что с ним случилось несчастье. Наверное, спит в лодке, как младенец в зыбке, и мчится по реке так же, как я. Но где, в каком месте? Если разница во времени полтора часа, он где-нибудь от меня за двадцать-тридцать километров.