По ком звонит колокол

Но мыслями, которые были его лучшими друзьями, он вернулся к la Gloria. Она сказала: la Gloria. Это не имеет никакого отношения к славе или к той la Gloire, о которой пишут и говорят французы. Это – из Cante Hondo[153] и Saetas[154]. Это, конечно, идет от Греко, от святого Хуана де ла Круса[155] и других. Я не мистик, но отрицать это было бы таким же невежеством, как отрицать телефон или существование других планет, или то, что Земля вертится вокруг Солнца.

Как мало знаем мы из того, что нужно знать. Вместо того, чтобы умереть сегодня, я хотел бы, чтобы впереди у меня была долгая жизнь, потому что за эти четыре дня я многое узнал о ней, наверное, больше, чем за все ранее прожитое время. Я хотел бы дожить до старости и действительно знать. Интересно, учится ли человек всю жизнь или каждому отпущено лишь определенное количество знания, которое он в состоянии постичь? Я ведь считал, что знаю очень много такого, о чем, как выясняется, и представления не имел. Хотел бы я иметь побольше времени.

– Ты многому меня научила, guapa, – произнес он по-английски.

– Что ты сказал?

– Я многому у тебя научился.

– Qué va, – сказала она, – это ты образованный.

Образованный, мысленно повторил он. Да у меня лишь крохотные зачатки образования. Самые-самые крохотные. Если я сегодня умру, будет жаль, потому что теперь я действительно кое-что знаю. Интересно, не потому ли ты узнал это именно теперь, что недостаток отпущенного тебе времени сделал тебя сверхвосприимчивым? Хотя… нет такого понятия, как недостаток времени. Тебе должно было бы хватить ума понять это. С тех пор как я приехал сюда, в эти горы, я прожил здесь целую жизнь. Ансельмо – мой самый старый друг. Я знаю его лучше, чем Чарлза, лучше, чем Чаба, лучше, чем Гая, лучше, чем Майка, а их я знаю хорошо. Агустин, этот похабник, мне брат, а брата у меня никогда не было. Мария – моя настоящая любовь и моя жена. У меня никогда прежде не было настоящей любви. И жены никогда не было. Она мне и сестра, а сестры у меня никогда не было, и дочь, а дочери у меня никогда не было. Как же не хочется расставаться с тем, что так хорошо! Он закончил завязывать свои альпаргаты.

– По-моему, жизнь – очень интересная штука, – сказал он Марии. Она сидела рядом с ним на спальном мешке, обхватив руками щиколотки. Кто-то отвел в сторону попону, занавешивавшую вход в пещеру, и оттуда наружу упал свет. По-прежнему была ночь, никаких признаков утра, разве что, подняв голову, он увидел сквозь сосны, как низко опустились звезды. В это время года утро наступает быстро.

– Роберто, – сказала Мария.

– Да, guapa?

– Сегодня, там, мы будем вместе, правда?

– После того, как начнется, – да.

– А не с самого начала?

– Нет. Сначала ты будешь при лошадях.

– А нельзя мне быть с тобой?

– Нет. У меня работа, которую могу сделать только я один, если ты будешь рядом, я стану тревожиться и отвлекаться.

– Но ты придешь скоро, как только закончишь?

– Очень скоро, – сказал он, усмехнувшись в темноте. – Пошли, guapa, надо поесть.

– А твой мешок?

– Скатай его, если хочешь.

– Очень хочу.

– Давай помогу.

– Нет, я сама.

Она опустилась на колени, чтобы расправить и скатать мешок, но потом передумала, поднялась и стала встряхивать его так, что он захлопал. Потом снова опустилась на колени, расправила мешок на земле и свернула его. Роберт Джордан осторожно, чтобы ничто не выпало через разрезы, поднял свои дорожные мешки и пошел между соснами ко входу в пещеру, занавешенному прокоптившейся попоной. На его часах было десять минут четвертого, когда он локтем отвел ее в сторону и вошел в пещеру.

Глава тридцать восьмая

Все были в пещере, мужчины стояли перед очагом, в котором Мария раздувала огонь. Пилар сварила кофе в котелке. Она так и не ложилась с тех пор, как разбудила Роберта Джордана, и теперь сидела на табуретке в задымленной пещере и зашивала второй из мешков Джордана. Первый уже был зашит. Пламя очага освещало ее лицо.

– Ты бы еще себе мяса подложил, – сказала она Фернандо. – Давай набивай живот. Только врача у нас нет, некому будет тебя резать, если ты обожрешься.

– Эх, женщина, зачем ты так? – сказал Агустин. – Ну и язык у тебя – как у последней шлюхи.

Он стоял, опираясь на ручной пулемет со сложенной треногой, прижатой к тронутому ржавчиной стволу; его карманы распирало от гранат, на одном плече висел мешок с дисками, на другом – патронташ. Он курил папиросу; в другой руке у него была кружка, и, каждый раз, поднося ее к губам, он выдувал дым на поверхность кофе.

– Ты прямо ходячий склад боеприпасов, – сказала ему Пилар. – Тебе со всем этим добром и ста шагов не пройти.

– Qué va, женщина, – ответил Агустин. – Дорога-то будет под гору.

– Прежде чем начнется спуск, надо будет вскарабкаться к посту, – рассудительно заметил Фернандо.

– Ничего, вскарабкаюсь не хуже козла, – сказал Агустин. – А где же твой братец? – спросил он Эладио. – Похоже, смылся твой распрекрасный братец?

Эладио стоял, прислонившись к стене.

– Заткнись, – сказал он.