По краю игры

и сочился багрянец с икон,

и, алея, сочилась трава.

* * *

Назови ты меня русофобом,

юдофобом меня назови -

мне не цокать копытцем особым

за копытное дело любви.

Лес из хвои, деревья из чуда,

зайцы, белки - святая родня,

нет мне краше и радостней люда,

нет сограждан родней для меня.

Только знамени белого снега,

только роду пера и резца,

только реву желанья и неги

я готов присягать без конца.

И давай уж на этом поладим,

не истлеют ни пыл наш, ни дух,

коль всегда и во имя, и ради

мы готовы крушить в прах и пух.

* * *

Бог, сильнее Дьявола, - сверхдьявол,

Бог, слабее Дьявола, - слабак.

Так и будем жить на этих сваях

плохо, хорошо и кое-как.

И сводить друг с другом будем счеты,

и любить, и ладить, и прощать,

а когда долюбим до чего-то,

будем понемногу убивать.

Развернем знамена по веленью

попранной земли, оков и прав

и пойдем в святое наступленье,

Бога славя, Дьявола поправ.

Впрочем, кто есть кто, не очень ясно,

это уж кому как подфартит,

пуля безыдейна и безгласна,

не нажмешь - она не полетит.

Ведь ничто не водится без дыма,

кто-то в лес, а кто-то по дрова -

главное, что есть у нас "во имя"

и на случай - дружное "ура".

Так и будем жить на этих сваях

плохо, хорошо и кое-как.

Бог, сильнее Дьявола, - сверхдьявол,

Бог, слабее Дьявола, - слабак.

* * *

Он говорил, как будто был

судьей всевышним,

как будто знал, что люб и мил

больным и нищим.

Он говорил, как будто бил

всей силой духа,

и камень рук его и крыл

был легче пуха.

С такою легкостью взлетал

над миром падшим,

что слов его литой металл

был краше пашен.

Он за собой к вершинам звал,

на башни, к звездам,

и зал всегда ему внимал,

как мог, серьезно.

А после все сползало вспять,

к своим началам,

он уходил в себя опять

и вновь молчал он.

Молчал и думал, и страдал,

порою злился,

что люд больной не принимал,

его так близко,

что нищий люд, и глуп, и крут,

не знает Бога,

что тут ни пряник и ни кнут

уж не помогут.

Потом опять, огнем гоним,

взнуздав надежду,

он шел на них, за них, по ним

и даже между.

И снова камень был, как пух,

а в крыльях - скрипки,

и высекал мятежный дух

в них по улыбке.

И все кончалось тем же сном

и явью той же:

поочередно ночь со днем

менялись кожей.

И в этой круговерти мен,

белил и пятен

кружился мир, горласт и нем,

и скрыт, и внятен.

Кружился мир в потоках слов,

в домах, в машинах,

но бил свой час - и кто-то вновь

все звал к вершинам.

* * *

Мне нельзя с господами Богами так много ругаться,

они тоже, наверное, гордость имеют свою,

может быть, может быть,

может стать, может статься...

Может, в этом вопросе я просто от всех отстаю.

Может, в их городах тоже есть, как у нас, неполады,

может, в их головах тот же хаос - и буен, и тих,

может, в нас они веруют свято и дьявольски рады,

точно так, как мы рады, что веруем дьявольски в них.

Может, верят они в мессианский приход человека

и молитвы с надеждой несут к основаньям планет,

а какой-нибудь ангел, картавый и полукалека,

все твердит без конца, что людей никаких в мире нет.

И свинцовое Небо смыкает над ним свои латы,

и серьезные Боги грозят ему лютым судом,

ну, а он, атеист и вдобавок безлюдник проклятый,

все долдонит свое и бесстрашно стоит на своем.

- Ни с людьми, ни с Богами нам все же не надо ругаться, -

шлю, как брату, ему я с Земли эту грустную весть.

Может быть, может быть,

может стать, может статься...

Может, все же они, бедолажные, где-нибудь есть.

* * *

Когда имена превращаются в меры,

от лиц отлетают, искрясь на ветру,

как старые девы, чисты и надменны -

ничто уж не властно над ними вокруг.

Он жил-поживал, нелюдим и занудлив,

на мальчиков зарился, писал в росу,

когда выходил по утрам на запруду

иль просто погуливал в Венском лесу.

Он женщин морочил, как всякий тщеславец,

ворчал сокрушенно и хмурился всласть,

и планки рояля напялив на палец,

он жадно над залом вкушал свою власть.

И умер на алчущем этом надрыве,

и грузное тело в могилу унес,

и имя осталось в зареванном мире

как мера бессмертья и музы, и грез.

Как мера искусства, и плача, и пляски,

как остров божественной красоты,

где, кажется, ты приобщен и обласкан,

и ведаешь тайну мирской суеты.

Так властвует имя над нашим глаголом -

гармония звука, высокая стать

вне грязи и хлама, и пота былого,

вне плоти, рожденной смердеть и страдать.

Но вот, попадая в живые потемки

нас, брошенных в бездну желудков и снов,

спаленная жизнь воскресает в потомке,

и имя с лицом обручается вновь.

На Святой земле

Здесь колыбель начал,

здесь сам Господь впервые

на землю снизошел

и создал невзначай

две мировых судьбы,

две силы мировые:

из глины - буйство жил,

а из ребра - печаль.

Сквозь камни и песок,

сквозь новые постройки

слышны здесь до сих пор

сражений крик и рев

и видно, как из жил,

едва набрав сноровки,

веревки кто-то вил,

а из печали - рок.

Две мировых судьбы

сближенья и разлада,

смиренья и огня

две силы мировых

здесь начинали век,

поправ господство сада,

и имя Человек

им было на двоих.

Человек

И без него презрения достойны,

Как жалкий сор, дома и алтари.

       (О. Мандельштам)

Лишь он один - стихий самосознанье,

всё без него - вне муки измеренья,

не жалкий сор, а нечто вне названья,

вне почести признанья и презренья.

Лишь с ним и в нем - поэзия и пошлость,

надменный взмах теизма и цинизма,