По краю игры

- Ты думаешь, кто ты? - спросил он,

когда мы пошли по второй, -

по-русски сказать, то еврей ты,

еврей ты, но с русской душой.

Под лестью наигранной млея,

пьянел я, добрея и злясь,

как брат, обнимал я Андрея,

еврейством тем русским гордясь.

Пурга за окном разыгралась,

знать, тоже хмельная была,

стаканья страна кувыркалась,

бурлила, блевала, блюла.

Полвека легло между нами,

распила земного разлет -

та боль, что томилась в стакане,

теперь раздирает мне рот.

Кричу я (зовите хоть сукой!),

предатель, изменник, изгой:

- Как вытравить мне эту русскость,

еврею, но с русской душой?

И все... И душа опадает,

гляжу в пустоту, как чурбан,

лишь тихо к губам припадает

задумчивой гранью стакан.

А там, из Сибири далекой

Андрей, заметенный пургой,

моргнет мне: алеха ты, Левка,

не лучше ль еще по одной!

* * *

Еврей, еврей - всегда местечко,

всегда скандал, всегда квартал.

Летят любовники над речкой,

как их Шагал нарисовал.

И нету дня, и нету ночи,

летят за счастьем, за кордон.

Еврей, еврей - ну что он хочет?

Ну что там делается в нем?

* * *

       Рада Вам сообщить, что я верующая,

православная в третьем поколении...

       Я предпочла бы славянские языки, но

меня там бы совсем съели с моей

жидовской рожей.

       (Из писем Н. Мандельштам)

Спи, христианка в третьем поколенье,

спи с жидовской рожей и крестом.

Что за счастье чахнуть на коленях

пред твоим дымящимся костром!

Спи, старуха с ястребиным клювом,

сморщенная, ссохшаяся жердь,

наконец, и ты познала кувыд*,

отлетев в заоблачную твердь.

Наконец, и ты познала кувыд,

обратясь в бессмертие свое,

обратив в перо уста и губы,

ты вернула быту бытие.

Пусть тебе приснится под каштаном

музы дословесная пора,

когда брали всех, но с Мандельштамом

вы еще курили до утра.

_________________________

*Признание, уважение (евр.)

И Кура курилась под Тифлисом,

в разговор все ввязывался Дант,

Эривань, руно и кипарисы,

Коктебель, Колхида, музыкант -

Ваш сосед, старик, еврей, бродяга

Сердцевич - чего там - все равно...

Помнишь ту пленительную влагу,

в кружках кахетинское вино?

Ну, а тень державного Сучана

шла уже за вами по пятам.

Увези, дурища, Мандельштама!

Все сожги! Отдай все за пятак!

Что в них, в этих шорохах и звуках,

в этой бездревесности листа?

Мир не сдох! Жирел себе на муках,

даже под распятием Христа!

Ах жена, Надежда, Саломея,

вкус соломы сладок и зернист -

кто тебя судить теперь посмеет,

в третьем поколенье кантонист?

Здесь, во тьме, где глухота паучья,

где провал сильнее наших сил,

ты несла природы полнозвучье

так, что голос крови отступил.

Нет, не жребий - даль и ныне мглиста,

с крыльев отрясает воду гусь.

Спи спокойно, внучка кантониста!

Да не позабудет тебя Русь!

* * *

Над третьим рейхом музыка звучала,

над третьим рейхом музыка плыла,

и плоть ее народная крепчала,

ликуя, пламенея и пыля.

В руках упорных спорилась работа,

в умах покорных вызревал металл,

в одном строю заботой на заботу

друг другу каждый дружно отвечал.

Я вижу их, уверенных и сильных,

с детишками святой голубизны,

в пивных парах и снах любвеобильных,

невольников добра и новизны.

Я вижу их, и тихих, и речистых,

то с чижиком, то с пыжиком в глазах -

им Рейн внимал, сверкая, как монисто,

с афиш мясисто улыбался Бах.

Хоральный гимн под сводами отчизны,

парад и пляска, свадьбы при свечах,

мы рождены, чтоб сказку сделать жизнью,

чтоб жизнь нести на собственных плечах...

Великий дух, арийства гордый гений,

взошел, как хлеб в ухоженной печи,

росли огни, вальсировали гены -

ключи души и мужества ключи.

Ничто еще беды не предвещало,

лишь музыкой был воздух напоен,

лишь в соснах трепетало то начало,

что после все же стало тем концом.

О музыка, ну что же я затеял

судить тебя, рассудку вопреки?

Но кто еще, скажи мне, так умеет

держать нас пресвятейше за грудки?

Какой еще, скажи, сравнится фюрер

с твоим уменьем - о бескровность пил! -

будить в нас эту кровь безумных фурий

и плоть, и дух по-своему лепить?..

Под третьим рейхом догнивают кости,

но музыка... Но музыка звучит.

Она добра. Она не помнит злости.

Лишь пепел почему-то все стучит.

* * *

- Холокост, холокост! Надоело, пожалуй, -

всё евреи, евреи. Ну было - и что ж?

Сколько можно давить на всемирную жалость

и лелеять в груди этот чертовый нож!

- Что ответить тебе? Ты расстроен немного

и застенчив не в меру, и крайне смущен,

ну, конечно, приятней и легче дорога,

где по моде и лепет, и трепет времен.

Ты включен в большинство или просто допущен

к величавому трону побед и литавр,

под которым ты чуть укрупнен и улучшен,

позабыв, что ты все же немного картав.

Ну да Бог тебе в помощь! Я сна не порушу,

но не будь так ничтожно и странно раним -

ты такой холокост напустил себе в душу,

что Освенцим бледнеет порой перед ним.

* * *

Не хочется верить, что где-то когда-то

мой предок, едва научившись ходить,

Всевышнего волю узрев в бородатом,

преступным почел свою бороду брить.

Не хочется верить, что с тем же уменьем

анафеме предал он кисть и резец,

уверовав прочно, что прав на творенье

не дал никому Всемогущий Отец.

Не хочется верить, что отдых субботний

в повинность суровую он превратил,

что грозно и гневно причислил к работе

все то, без чего всякий отдых не мил.

Не хочется верить, что пищу земную

запретами строгими он обложил

и в бурном радении землю родную