По краю игры

И слава Богу, скажем ей спасибо

за то, что и устам дала покоя,

фантазию души остановила

и ум от необдуманных поступков,

как хочешь,

а уберегла.

Или отсрочила,

по крайней мере, на день.

* * *

      Э. Б.

Сколько знаю тебя,

ты всегда удивляешься,

даже если молчат

и глаза, и уста,

ты не входишь обычно,

а словно являешься,

как волшебная фея

из глуби холста.

"Ну так что?", -

вопросительно

(бровью, как радугой),

"Ну так что!", -

повелительно

(всем госпожа),

будто видишь впервые,

а ведаешь задолго,

как обманчива жизнь

на крутых виражах.

Есть в тебе этот шарм

величин и величия,

эта мера покоя и плоти,

и зов -

королевство огня

и исчадье приличия,

где стихает душа

и безмолвствует кровь.

Есть в тебе этот взгляд

ностальгии и трепета

по безумной луне,

по надежным друзьям,

не надламливай бровь

и не спрашивай,

где это,

потому что, поверь,

я не знаю и сам.

* * *

Ни в чем, ни в чем

не постигаю смысла,

он всем открыт,

а я как будто слеп,

и дни мои

то весело, то кисло

бегут и заметают

всякий след.

Я ем и пью,

на службу поневоле

с зарей встаю

за трепетную мзду,

по мере крут,

не в меру чуток к боли,

не чту и не ищу

свою звезду.

С живыми - жив,

к величью безучастен,

из всех страстей

любовью лишь богат,

по камертону,

видимо, - ненастье,

по ритмике,

наверное, - раскат.

Не вынося

ни прыти злой, ни боя,

героев не ценя

ни в грош, ни в грамм,

склонюсь смиренно

только пред изгоем,

изгнаннику

жилье свое отдам.

Театру воль,

амбиций и стараний

безволье леса

тихо предпочту,

локтям - луну,

основам - жизнь на грани

и песнь травы,

что застит пустоту.

* * *

                  А. Л.

Кому-то шорохи и скрипы двери,

кому-то веры, гимны, кулаки,

а мне одно - нести свое безверье,

всем скрипам, верам, гимнам вопреки.

Уймись душа!

Что жизнь единым хлебом?

У мальчиков иная нынче высь -

но женщине из музыки и неба

попробуй как-нибудь не поклонись.

Сумеешь - нет? Замри тогда в молчанье,

в поклоне безымянном изойди.

Слова красны. Но в скрежете мычанья

не крик ли отворившейся груди?

Пускай огни и ветры в ней нетленны,

ей ни к чему рисованный полет:

в ней музыка, с руками на коленях,

согреет, оправдает и поймет.

* * *

Вот так и жить, не думать ни о чем,

чай заварить, смести с клеенки крошки

и под лучом, присевшим на окошке,

ключицы невзначай приотворить.

Какая разница - ключица или ключ,

дверной, студеный или музыкальный,

ключ к правде, ключ инструментальный,

ключи познания, любви счастливой ключ?

И тут же ключница и почему-то клюв,

полет орла над далью синеокой,

гнездо, птенцы, плач матери глубокий

и вечная борьба добра и зла.

Вот так и жить, не развязав узла,

не зная: возраст - узость или мудрость?

Но кто-то пусть решит и эту трудность,

а я, пожалуй, вновь начну с угла.

В углу диван с грустинкой на челе,

Шагал над ним из-под стекла смеется,

единый мир, и весь на части рвется -

на счастье ли, во славу ли, к беде?

Однако это знают уже все.

Я пол мету, потом к друзьям - на ужин,

и вот уж пес их, мыслью перегружен,

меня встречает в дьявольской красе.

* * *

Кружат облака над домами,

и голых дерев кружева

колышутся под облаками

под ветром, заметным едва.

Все пройдено. Тени печали,

в классическом словно стихе,

где слезы и грезы, и дали,

и души - в тоске и грехе -

Украшены рифмою певчей

и строгою линией строк,

и выспренней звонкою речью,

бичующей зло и порок.

Эффект красоты или скуки

в таком равновесье огней?

Не знаю. Но тяга к разлуке

настойчивей все и сильней.

* * *

Отношения, друг, отношения -

выше пояса, в клетке грудной,

где господствуют муза крушения,

младость ветра и мука кружения

по кругам канители земной.

Ах духовная речь, ах высокая -

мудрецам бы ее, мудрецам,

ну, а мне бы тебя, черноокую,

чтоб какой-нибудь ночкой глубокою

да на тройке лихой в бубенцах.

Захлебнуться б в твоей непочатости,

непечатной тряхнуть стариной

на пределе греха и проклятия

в круговерть до звезды, до распятия,

до последней кровинки живой.

Только нет, ни к чему эти шалости,

эти смертные пляски глубин,

эти выси вне меры и жалости,

этот вызов тоске и усталости

на закатном разливе седин.

Ну да празднуй же, клеть выше пояса,

скоморошества крест ледяной,

клокотанье безликого логоса

да паучью шарманку вполголоса

в безгреховности хляби грудной.

* * *

Я умру -

сигарета погаснет

и меж скал шелохнется прибой,

ветерок шелестнет меж акаций

и всплакнет под шумок надо мной.

И в классической скорби мгновенья

будет мне благодатная весть:

жил я в полном согласье с твореньем

всех других земнородных существ.

Ничего я иного не делал,

не пыхтел, выбиваясь из сил,

но последнюю ложку к обеду

с кем-нибудь непременно делил.

Был я в сговоре с ветром и снегом,

ревновал их к деревьям всерьез,

никогда не заигрывал с Небом,

хоть порой умилялся до слез.

Что ж,

пускай догорит сигарета,

пусть меж скал шелохнется прибой -

каждой твари когда-нибудь где-то

обязательно нужен покой.

По краю игры

Дожил я до серой шапки,

увенчавшей жизнь мою,

проторчавший в мире шатком

жизни сладкой на краю.

Лишь идеи, мысли, споры

о пороках мировых,

о царях, на казни скорых,

о рабах покорно-злых.

Крики, взмахи, звон бессонниц,

гибель тела, плач души,

рюмка водки - для фасона,

для прокорма - горсть лапши.

Но на днях дружок мой новый,

парень клевый и поэт,

мне сказал: "На что вы, Лева,

потеряли столько лет?".

И добавил, что к идеям

равнодушен был всегда,