По собственному желанию

Вот, пожалуй, единственный его «героический поступок» за всю жизнь. Не бог весть как много, Георгий Алексеевич… А в основном-то жизнь катилась гладенько и спокойненько, так ведь? А как нагрянула настоящая беда, не очень-то ты сильным оказался. Когда понял, что дела Ольги плохи, растерялся, да как еще! Покорно ждал, когда придет помощь. А что можно было сделать? Да ничего, кажется… Но ведь ты даже и не задумывался, что можно еще что-то сделать… И надо было постараться хоть как-то облегчить ее предсмертные часы, если уж ничего другого ты для нее сделать не мог. Вообще думать, думать, думать о ней и об ее положении, и тогда наверняка нашлись бы какие-то нужные и верные слова, и Ольга видела бы, что ты действительно всегда и весь с ней, — не растерянный, не жалкий, а собранный, внимательный, делающий все для ее спасения. И уж наверняка ты тогда не задел бы свечку в темноте, и знал бы, когда можно оставить ее — пусть только на минуту, — а когда нельзя, и не говорил бы тех фальшиво-бодреньких слов: «Ты не умрешь, они сейчас приедут», — от которых за версту веяло безысходностью. А ты, здоровый, сильный, сдался прежде, чем она. И Ольга понимала это. И, может быть, она поняла даже то, что после ее смерти ты сломаешься и покатишься вниз, — вот почему с такой грустью и жалостью смотрела на тебя. Может быть, об этом она и хотела сказать перед смертью. Не успела. «Ничего не успела», — последние ее слова…

А что можно успеть в двадцать два года? Разве что родить ребенка. И этого Ольге не было дано… Сразу после десятого класса, когда решался вопрос о поступлении Ольги в геологоразведочный, Антонина Васильевна долго разговаривала с ней. «Как же ты будешь с такой профессией рожать детей, воспитывать их?» — говорила она дочери. Георгий мог представить, что это был за разговор. Ольга, конечно, краснела и смущалась, — какие там дети, если она по-настоящему и не целовалась ни разу, — ничего не отвечала, и можно вообразить, как трудно было Антонине Васильевне. Об этом разговоре Ольга рассказала много позже, перед отъездом Георгия на Бугар. «А тебе хочется ребенка?» — спросил он. «Ну… хочется, конечно, — не сразу ответила Ольга, прижимаясь к нему: это было ночью, в постели. — Но сейчас ведь все равно нельзя. А потом — мы же молодые, время есть. А тебе хочется?» — «Конечно», — тут же ответил Георгий, хотя вовсе и не задумывался об этом. Он ведь тоже знал, что сейчас нельзя, так зачем и думать?

Всё они знали тогда — что впереди у них долгая совместная жизнь, интересная работа, и дети, конечно, будут, пусть не сейчас, не скоро, но будут, Ольге надо сначала поработать, утвердить себя как геолога. Да и куда торопиться, жизнь длинная, все успеют (а жить оставалось ей полгода)… А что он сам успел в свои тридцать шесть? (Все-таки не двадцать два!) Да ничего… Успел потерять любимую женщину, приобрел еще одну — ненужную — профессию… Что еще? Друзей растерял. Тоже «достижение», ничего не скажешь… Да и были ли у него друзья? Давай считать. Кто? Сергей. Кент. Все. А из десятков и сотен других людей, встреченных им в жизни, зацепил ли кто его душу хоть краешком?

Он добросовестно думал, вспоминал.

Нет, таких не было.

Это было странно, но таких почему-то не было. Только Ольга. А он сам — кому был нужен за всю свою жизнь? По-настоящему, до боли, до отчаяния от разлуки, допустим — до невозможности жить без него? Тоже только Ольге?

А если и этого не было?

Нет, это было бы уже слишком… Давай думать. Расставались вы всегда ненадолго, всего на несколько месяцев. Часто писали друг другу. Часто? Однажды от Ольги не было писем дней десять. Потом она спокойно объяснила — некогда, сессия, да и новостей особых нет. И это на втором году их совместной жизни. Не странно ли?

Георгий пытался вспомнить ее письма. Не так уж и много их было, десятка три, наверно. Полторы-две страницы, исписанных ровным, спокойным почерком. Неизменное «дорогой» или «милый» — в начале, неизменное «целую» или «обнимаю» — в конце. Иногда «скучаю» (и, кажется, всего раз или два «очень скучаю»). А между концом и началом делала то-то, читала то-то, ходила туда-то, «папа и мама здоровы (или «папа прихварывает»), передают тебе привет, ждем тебя, пиши» («приезжай»)… Еще что?

Он пытался вспомнить. Не может быть, чтобы никаких всплесков, приступов тоски, внеочередного послания, неожиданного признания… Ведь любила же она его!

Но ничего больше память не сохранила. Правда, Ольга как-то виновато сказала ему: «Не умею я писать письма…» Ну, а что говорила? «Люблю», «любимый мой», «родной», «единственный»… Не часто, но говорила — это он помнил. А вот лицо ее, голос, губы, руки с этими словами никак почему-то не связывались. Голос помнился спокойный, лицо обычное.