По страницам "Войны и мира"

ляжки коротких ног, и в ботфортах... Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми

плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый

вид, который всегда имеют живущие в холе сорокалетние люди». (Курсив мой. — Н. Д.)

Все — правда. И круглый живот, и короткие ноги, и толстые плечи. Именно таким был в 1812

году этот прежде легкий, худощавый человек. Но тысячи людей не замечали, не хотели видеть в нем

ничего некрасивого — он был для них кумиром, полубогом. Даже физический недостаток Наполеона:

63

когда он волновался, у него начинала дрожать левая нога, — даже это представлялось особенно -

стью, выделяющей его среди других людей и потому прекрасной.

Толстой ничего не искажает, но многое подчеркивает. Он несколько раз говорит о «дрожанье

икры в левой ноге Наполеона», еще и еще раз напоминает о его толщине, «короткой фигуре». Ничего

необыкновенного не хочет видеть Толстой. Человек, как все, в свой срок погрузневший; просто чело-

век, позволивший себе поверить, что он не такой, как другие люди. А из этого вытекает еще одно

свойство, ненавистное Толстому, — неестественность. В портрете Наполеона, вышедшего навстречу

посланцу русского царя, настойчиво подчеркнута его склонность д е л а т ь с е б я : он только что

причесался, но «одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба» — это была извест-

ная всему миру прическа Наполеона, ей подражали, ее нужно было сохранять. Даже то, что от него

пахло одеколоном, вызывает гнев Толстого, потому что означает, что Наполеон очень занят собой и

тем впечатлением, которое он производит на окружающих.

«Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеж дении не существовало возможности

ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с пред-

ставлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это». (Курсив Толстого.)

Таков Наполеон Толстого. Не только не величественный, но смешной и нелепый в своем убе-

ждении, что история движется его волей, что все люди не могут на него не молиться. Вместо героиче-

ской и трагической личности, какую мы видели у Пушкина и Лермонтова, — круглый человечек с

пухлыми маленькими руками (а у Лермонтова — «могучие руки»), не в походной форме, известной

всему миру, а в нарядном мундире, пахнущий одеколоном...

Где же правда? Чей Наполеон настоящий? Оба настоящие. И даже не оба, а десятки, может

быть, сотни Наполеонов, описанных разными писателями, историками, мемуаристами, похожие и не-

похожие друг на друга, — все настоящие.

В Наполеоне был и тот великий человек, герой, была та неповторимая личность, какую видели в

нем его солдаты, генералы, влюбленные в него писатели, был и тот самовлюбленный человек, какого

написал Толстой. В каждом из нас живет не один человек, в нашем «я» борется несколько на чал, и

в крупных людях эта борьба острее и заметнее.

Литература не протокол, она не может и не должна быть вполне объективной. Кроме исто-

рической личности, которую описывает автор, в книге всегда видна и личность автора: Пугачев в

«Капитанской дочке» открывает нам не только Пугачева, но и Пушкина, как Кутузов в «Войне и

мире» — не только Кутузова, но и Толстого. Толстой видел Наполеона так, а не иначе, потому что у

него была своя теория войны, свое понимание истории — их-то мы начинаем постигать, вглядываясь

в описанных им исторических деятелей.

Мы помним, каков Александр I у Пушкина. Мальчиком-лицеистом он дерзко смеялся над все-

властным царем: «Под Аустерлицем он бежал, в двенадцатом году дрожал». Зре лый Пушкин —

после смерти Александра I, после декабрьского восстания — напишет знаменитые четыре строки;

каждое слово в них продумано, выверено целой жизнью:

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда.

У Толстого Александр не такой. Мы помним его на смотре войск перед Аустерлицем: молодой,

красивый, возбуждающий поклонение офицеров... И даже после разгрома Аустерлица — растерян-

ный, но величественный, и по-прежнему Николай Ростов обожает его, и в Тильзите толпа бежит за

ним, преклоняясь и восхищаясь; у него прекрасные голубые глаза, он весь — величие, и невозмож-

но себе представить, чтобы о нем можно было сказать: «плешивый щеголь»!

Но с первых же страниц третьего тома «Войны и мира» император Александр начинает напоми-

нать пушкинскую характеристику. Раньше мы видели Александра, как и Наполеона, глазами героев

романа — прежде всего влюбленного в него Николая Ростова. Теперь мы смотрим на царя с дру

гой точки зрения — глазами Толстого.

В то самое время, как войска Наполеона стояли на берегу Немана, ожидая только приказа,

чтобы начать войну, «русский император... более месяца уже жил в Вильне, делая смотры и маневры.

Ничто не было готово для войны, которой все ожидали и для приготовления к которой император при-