По велению Чингисхана

Было приведено столько верблюдов, сколько можно было собрать из окрестных поселений, и Тэмучин видел, как горят глаза победителей при виде добычи. Он видел, с каким трудом сдерживают они себя, чтоб не наброситься на нее. Он понимал, что только жесткость приказа удерживает людей от алчных единоборств. Хан уже поделил мысленно паи, которые получит каждый, но сперва нужно все подсчитать и создать запас, с чем должен справиться ученый Сиги-Кутук.

По прибытии из ставки Сиги-Кутук несколько раз пытался прорваться к хану, однако хан находил предлог, который помогал уклониться от этой встречи: он остерегался разговора об андае. А что получилось? Они в судебном рвении уже похоронили тело Джамухи, прежде чем выехать на войну. Основанный Тэмучином законный суд не отступил от буквы закона. Под тяжестью его сломался хребет андая, и тяжесть эта пробила брешь в душе Тэмучина, когда он, прогнав советников, катался по белой кошме и выл по-волчьи до тех пор, пока из глаз его не хлынули слезы, пока не зашуршали легкие шаги по полу и не легла на ханский затылок теплая и детская ладонь Усуйхан.

– Только ты один можешь выдержать это, – шептала она. – Только ты – повелитель племен и народов…

О, прекрасная птица Усуйхан!

Какое благородное божество вызвало тебя из тьмы небытия?..

* * *

Весть о том, что монголы заставили сдаться крепость Лигили, которая в течение веков не преклоняла колен перед врагом, облетела все страны. А царь тангутов почувствовал себя мальчиком пред лицом сурового учителя. С горы Аласа он отправил Тэмучину свой царский пояс с полным вооружением и шапку, снятую с неразумной головы.

Слова, которые передал его посланник Тэмучину, были таковыми:

– Царь великих монголов, покоривших необъятные и опасные просторы, Чингисхан! Я, Лунг-Судургу из ничтожного рода тангутов, со всей страстью души поверил в то, что справедлива воля Господа Бога, создавшего тебя по своему подобию, чтобы ты правил миром единолично, и наделившего тебя божественными поводьями за спиной. Так не разрушай же моего родного дома и не рассеивай по миру мой народ! Смилуйся, Богоподобный! И пусть мой народ станет отныне твоим народом, а мое богатство – твоим богатством! Теперь каждый свой шаг я буду делать, только сверив его с твоей божественной волей. Пусть земля древних тангутов, окаймляющая гору Аласа, будет частью твоих владений!..

Ни для кого война не сбитое масло, если она длится бесконечно.

Монголы с восторгом приняли слова Лунг-Судургу: не раз они побеждали в сражениях, но еще никто не признавал власть Тэмучина над собой высшей властью. Это признание ставило их в ряд с такими великими народами, как кара-китаи, как джирджены, как сартыалы.

И Тэмучин ответил Лунг-Судургу такими словами:

– Сказанное тобой умерило гнев моей души. Ты прав: зачем множить наши степные беды из-за мелких разногласий и незачем копить вражду, как лишенный рассудка копит глиняные черепки, считая их серебряными слитками. Если следовать твоим словам и слить воедино народы наших илов, то наши потомки станут жить в крепко стоящем на земле сурте. Нынче же я отдаю приказ о приостановке боевых действий. Мы соединим свои мысли и станем править общим умом. Я не намерен бросать тень на твое высокое имя, лишать тебя заслуженных чинов и должностей – распоряжайся своим народом, своими тангутами, как и до сих пор. Но в военное время будем подчиняться единой цели, в мирное – жить по начертаниям Верховного суда, которые должны признавать все до единого в нашем общем теперь иле. А через двадцать дней приезжай на курултай в честь этого нового ила! Я сказал.

И слова, сказанные двумя вождями, нужные люди донесли до ушей монголов и тангутов, что исполнило обнадеживающей новизной каждого простого человека: так необычно кончилась война и наступил обновленный торжественный мир.

Часть тангутов по-змеиному шипела, болезненно оскорбленная тем, что их вождь, который всего несколько дней назад считал себя пупом земли, сдался на милость голытьбе, степным разбойникам, сброду, не имевшему своего пристанища.

Тогда Лунг-Судургу повелел отрубить головы пяти тойонам, которые не только шипели, но и пытались ужалить, говоря о своем недовольстве открыто. Лунг-Судургу и сам был недоволен тем, что слова покорности Тэмучину как будто невольно вылетели из его уст в минуту паники, но от своих слов отказываться был не намерен. Ему оставалось одно: принять решение о том, как выжить. И он собрал у себя мудрых.

Мудрые пришли, пряча взгляды, отводя глаза.

Какое-то время Лунг-Судургу сидел молча и с мрачным выражением лица, на котором прибыло морщин столько же, сколько добра убыло к монголам. Вошедшие рассаживались, сопели, кашляли притворно, рассматривали что-то на халатах и кафтанах друг друга словно в поисках насекомых. Тишина наступила, когда Лунг-Судургу ударил рукоятью камчи подвернувшегося под руку черного игривого щенка и тот кинулся к выходу. Все смолкли, проводив щенка взглядами.

Лунг-Судургу сказал: