По волнам жизни. Том 2

Тер-Оганезов отыскал еще никем не захваченный двухэтажный особняк в Большом Афанасьевском переулке, за № 4. Туда, во второй и частью в третий этажи, перебрался Научный отдел, а владельцев особняка поместили в первом. Тер-Оганезов прекрасно меблировал наше помещение богатой мебелью, отнятой у владельцев особняка. Часть этой мебели, в частности гостиная в египетском стиле, была затем перенесена и в другое помещение отдела, когда он перебрался в нижний этаж бывшей канцелярии попечителя учебного округа, на Волхонке, против храма Христа Спасителя.

При своих розысках в реквизированном доме Тер-Оганезов как-то напал на замаскированную в стене нишу, где владельцы дома спрятали несколько пудов муки и круп. Тер-Оганезов радостно сообщил, как «мы» эти запасы разделим между собой, против чего перепуганные и боявшиеся ответственности владельцы особняка не решались протестовать. А это было в средине голодного 1919 года. Однако дружное неудовольствие служащих отдела заставило Тер-Оганезова возвратить продовольствие собственникам его.

Кстати, в конце 1918 года и в 1919 году в Наркомпросе была устроена столовая для сотрудников и кооперативная лавочка, в которой можно было получать только немногое, но то, что получалось, было действительно дешево. Одно время нас буквально забрасывали великолепной осетриной. Меня по наивности сначала удивляло, что некоторые одинокие служащие берут сразу по 12–15 фунтов осетрины. Впоследствии стало известно, что эти излишки ими перепродаются в буфетные лавочки.

В новом помещении мы сделали с Тер-Оганезовым попытку размежеваться. Было выделено в мое заведование на полуавтономных началах Научное отделение, с особым составом служащих, а я должен был создать образцовое для других отделений делопроизводство, чтобы было видно, как следует работать. У меня были сосредоточены все чисто научные дела, в том числе и научное издательство. Не отказавшись, конечно, вполне от начальствования и над этим отделением, Тер-Оганезов главным образом занялся административными и хозяйственными вопросами.

Я бы не сказал даже, что Тер-Оганезов не сдержал своего обещания. В дела научного отделения он вмешивался мало, а если и делал это, то, соблюдая наше соглашение, не непосредственно, а через меня. Только благодаря этому я смог проработать с ним еще несколько месяцев. Но все же создать образцовое отделение — островок среди океана советской беспорядочности — оказалось невозможным. Повсюду влияли заразительные примеры и советские служебные принципы, подрывавшие порядок.

Из своих ближайших сотрудников по работе в этом полуавтономном отделении вспоминаю:

Василий Михайлович Комаревский. Это был молодой математик, неглупый и очень порядочный человек, однако чрезвычайно неряшливый по внешности, особенно же в одежде. Казалось, что он никогда не умывается и не чистит своей одежды. Сослуживцы тяготились поэтому самым общением с ним. Позже я его устроил в организованный мною, как деканом, физико-математический факультет Туркестанского университета. Комаревский переехал в Ташкент, и, когда позже я его видел в Ташкенте, он уже приобрел некоторый авторитет, а также стал аккуратнее по своей внешности.

Федор Егорович Рыбаков — бывший профессор психиатрии Московского университета, автор популярных в обществе книг по душевным болезням[88]. Он не был в прямом подчинении мне, да в этих отношениях и нужды не было. Мы просто разделили с ним сферы научного заведования: за мною была физика с геофизикой, математика и вся техника, а за Ф. Е. — естественные науки и медицина. Гуманитарными науками тогда никто не интересовался, да едва ли в первые годы советского режима их и за науки принимали.

Рыбаков производил впечатление замкнутого и глубоко обиженного человека. К этому, по-видимому, у него были основания: если не ошибаюсь, он был в числе жертв неумной меры министра народного просвещения временного правительства проф. Мануйлова, который огулом уволил от должностей всех профессоров, назначенных при министре Кассо, не разбирая достойных и недостойных. Мне бывало прямо жалко наблюдать тот упадок духа, который часто бывал у Рыбакова. И как-то вдруг пришло известие, что Рыбаков скончался от разрыва сердца.

Его заменил химик (физико-химик) Пшеборовский, лукавый поляк, с косыми глазами, еще ранее втиснутый ко мне Тер-Оганезовым. Как-то вся деятельность Пшеборовского не внушала мне доверия. Я понимал, что Тер-Оганезов посадил его в качестве своего глаза за мною, хотя деятельность Пшеборовского скорее была — и нашим и вашим. Впоследствии Пшеборовский стал преподавателем в Московском университете, а когда я ушел из Научного отдела, он меня заместил здесь. В общем он старался всегда быть сколь возможно приятным советской власти.