По всем частотам. Сборник

Русь ни разу не видел, чтобы он их доставал из пачки или портсигара. Они просто таинственным образом возникают каждый раз у него в руках.

– Спасибо, – Русь снова отбирает зажигалку, прикуривает, осторожно затягивается.

Привкус у табака странный. Горьковато-сладкий и в то же время смолистый.

Искажённый мир всё ещё шумит в ушах, ветер носит над пустырём хлопья гари, далёкий-далёкий разрыв отдаётся дрожью земли под ногами.

– Нельзя его было с нами отправлять, – озвучивает, наконец, очевидное Русь. – Ну, Зенита. Хреново это всё закончится, как пить дать.

Надо бы вернуться. Предупредить Джедая. Не спускать с Зенита глаз.

Правда, что Джедаю скажешь? «Стройотрядовец», конечно, что-то знает про автобус Ника, но… без деталей. Совсем без деталей.

«Зенит – неправильный человек и это чревато»?

Ага, а аргументы? «Зуб даю», как тот лейтенант с блокпоста?

Майору ССО домыслы и мистическая хрень с прогулками назад по времени не проканают.

– А это идея, – вдруг поднимает голову Ник. Он всё ещё бледен в прозелень, но выглядит гораздо бодрее. – Если его не отправят с вами…

– Вот только как отменить его назначение? – Русь сердито барабанит пальцами по наколеннику.

Странное дело, после сирийских «плюс сорок в тенёчке» здесь, на хмуром пустыре, ему не холодно и уж тем более не жарко… Ему никак.

Он даже приблизительно не может сказать, сколько здесь градусов, лето здесь, весна или осень… Здесь только вязкая грязь под ногами, серое небо без солнца и едкий горячий ветер. Шуршит в автобусе рация, где-то вдалеке размеренно бахают взрывы.

Руся эти звуки – как и треск стрельбы – сопровождали с детства.

Приходили с папиными снами.

– Ни-ик, а ты не можешь… ну, что-нибудь такое сделать, чтобы там, в штабе, передумали? Ник? Эй!

Ник, запрокинув голову, неотрывно смотрит на небо.

– Ник? – осторожно повторяет Русь, касаясь его плеча.

– Нет, – отсутствующим голосом произносит Ник. Не глядя, стряхивает пепел себе под ноги. – Я не могу. Не могу…

– Ну, как-то так подвернуть реальность…

– Не получится.

– Почему?

– Потому что я не Бог. Я не всесилен. От любого поступка разбегаются круги по воде, ты же по себе это знаешь. Когда вмешиваешься…

Русь снова вспоминает неслучившуюся смерть Гарина.

– Но ведь ты же всё равно вмешиваешься? И, вроде, всё наоборот становится ок?

– Только там, где могу.

– А здесь не можешь?

– Нет, – Ник закусывает губу и отворачивается, сейчас опять больше похожий на до смерти расстроенного пацана лет двенадцати, чем на Проводника вне всякого возраста.

И Русь, поперхнувшись глупым «Почему?», поспешно стряхивает столбик пепла с успевшей уже на половину прогореть сигареты.

Молча.

Налетает новый порыв ветра, проносится вдоль автобуса, закручивается смерчем у двери, вскинув край шарфа Нику в лицо, чуть не опрокидывает пепельницу – и стихает.

– Может, Зенит прямо перед выходом просто ногу подвернёт, а? – наконец предлагает Русь с долей отчаяния.

Ник, не говоря ни слова, качает головой. Неодобрительно и безрадостно.

– Да я пошутил, – поспешно пожимает плечами Русь. – Хотя вариант-то рабочий…

Дальнейший «мозготшурм» так ни к чему и не приводит. На любые предложения Руся – как идиотские, так и предельно серьёзные, – Ник только качает головой. Ничего не объясняя.

Это было бы даже обидно… если бы Русь не видел, насколько Нику хреново от всей этой ситуации.

Поэтому вместо того, чтобы плюнуть, обидеться и вообще вернуться в лагерь, где этот грёбаный Зенит торчит сейчас вместе с Джедаем и любая хрень может приключиться в любую минуту, – Русь продолжает сидеть на подножке автобуса, неторопливо докуривая Никову сигарету.

Губы щиплет смолистым привкусом, в горле копится горечь, время идёт – утекает в серое небо, как сигаретный дым.

Решения так и нет.

…Треск радиостанции вклинивается в мысли, на чистых рефлексах вырывая из бессильных раздумий. Сколько они так просидели?!

Русь встряхивается, сбрасывая оцепенение.

Чем больше он вслушивается в трескучий шум, тем яснее в нём прорезываются голоса, и хотя Русь прекрасно знает, что за ЭТУ рацию он вообще никак не отвечает, это загадочное Никово хозяйство, – успокоиться всё равно не может.

Выкидывает окурок в банку и лезет в салон.

Стоит только приблизиться, как рация окончательно оживает:

– Двадцать первый, ответьте, приём! Сорока-21, Сорока-21!.. – и сразу же, без перехода, другим, смутно-знакомым голосом: – Я Дуб-18, я Дуб-18, База, приём…

И туда же вплетаются десятки других голосов, криков, просьб – разных людей из разных эпох. Кто-то зовёт вертушки, кого-то просят продержаться, кто-то вызывает огонь артиллерии… Как зачарованный Русь тянется к гарнитуре, подносит наушник к уху.

И глохнет.

Глохнет, слепнет, цепенеет – потому что во всём мире для него остаётся ровно один голос:

– Первый, первый, я триста пятый. Коробочка дошла, коробочка дошла, «чехи» её подбили нах…

Папа?!