По всем частотам. Сборник

Факелами горят и взрываются машины, мечутся люди…

Слух так и не возвращается, но в ушах начинает мерзко звенеть.

– Надо п-позже, – говорит Русь, не слыша собственного голоса. Только чувствует, что заикается от дрожи. – Ник, м-мы не пройдём там, не найдём никого! Н-надо чуть позже!

Ник оборачивается: серые волосы, серое лицо, тёмные глаза-плошки, губы сжаты в ниточку… Он сейчас похож на гипсовый памятник, а не на человека.

– Н-надо позже, – повторяет Русь, как заведённый. – Чуть позже.

С беззвучным, бьющим в грудь грохотом от ближайшей машины отрывает какой-то кусок – Русю кажется, что он даже разбирает за комариным звоном в ушах скрежет разрываемого железа… А потом Русь кидается к Нику, сбивая с ног, и обломок, чиркнув по плечу, пролетает мимо.

Но Русь этого уже не видит, потому что мир, рокоча автобусным мотором, выворачивается наизнанку, – а затем обратно.

Небо потемнело, а может, так только кажется, потому что огонь, пожирающий машины, унялся, и только чёрный дым стелется над землёй, усеивая всё вокруг хлопьями сажи.

Русь встаёт и помогает подняться Нику.

Говорить они уже ничего не пытаются.

Во-первых, потому что не слышат. А во-вторых, потому что и так всё понятно без слов.

Ледяные пальцы Ника переплетаются с бестолково подрагивающими Руся…

И они выходят на улицу – невидимки на братском кладбище.

Сколько часов они «проскочили», Русь не знает. Он идёт мимо сломанных тел, вглядываясь в лица, и в уши вкручивается комариный, давящий звон, становясь всё громче и настырней.

Руся колотит так, что каждый шаг даётся с трудом.

А потом ладонь Ника выскальзывает из его, седой Проводник обгоняет Руся, наклоняется к одному из солдат и переворачивает на спину.

Русь не видит лица. Но по закаменевшей фигуре Ника понимает всё – сразу.

– Мы вернёмся, – говорит он, не слыша себя. – Мы вернёмся и всё исправим, Ник. Нам надо ещё Надира найти, а то…

Тут он замолкает, потому что даже сквозь проклятый звон в ушах слышит, как тоненько, совершенно по-детски всхлипывает Ник.

Тогда он шагает к нему, загораживая собой тело того, кого никогда теперь в жаркой Сирии не назовут Зенитом. И обнимает Проводника.

Ник утыкается ему куда-то в приклад автомата и ревёт навзрыд.

…А потом тарахтит мотор автобуса, трещит рация, а Русь, скорчившись на кондукторском месте, бестолково смолит Никову сигарету, не разбирая вкуса. Сам Ник лихо крутит баранку, и глаза его – бездонные и тёмные, как море в шторм.

Рука замотана шарфом, из-под которого всё равно сочится кровь, но Русь не спрашивает, почему вдруг закровил старый, прямой, как по линеечке, шрам.

Он вообще ничего не спрашивает, не говорит и даже, пожалуй, не думает. Молча выпрыгивает следом за Ником, молча топает за ним по чёрному городу, молча подставляет будущему Зениту плечо и помогает вскарабкаться по ступенькам автобуса.

В голове уже послушно всплывает шёпот Зенита – там, в лагере, миллион лет назад и двадцать четыре года вперёд: «Мальчишка седой… в зелёном шарфе, и его друг, одетый так чудно́… вроде и военный, а какой-то не наш… Ну, мне так тогда показалось. А потом, много лет спустя, я понял, что парень был в СОВРЕМЕННОЙ форме. Знаю, звучит как бред сумасшедшего – всё это… В девяносто пятом – парень в форме, какую будут носить через двадцать лет! Я бы и сам себе не поверил. А ещё… он был похож на тебя, этот парень. Вот не могу от этого ощущения отделаться. Так что ты уж прости, что я так на тебя пялился, просто… всё это так странно, что я сам себе почти не верю».

Бегут, бегут круги по воде… а Русю на них почти плевать.

Он ненавидит себя, Ника и Зенита.

За тех, кого они оставили там, в Грозном.

Вместе с осколком его души.

***

Русь так и не проронил ни слова. Ни когда Ник высаживает будущего Зенита рядом с блокпостом через пару кварталов от той улицы. Ни когда они с Ником умываются из пластиковой бутылки тёмной ночью во дворе какого-то госпиталя – какого города, какого года?.. Русю плевать. И на мягкий, южный говор врачей, курящих на крыльце и обсуждающих недавние обстрелы Горловки, – тоже.

Ни когда сидят втроём, вместе с возникшим из ниоткуда Русланом, на подножке автобуса, смоля Никовы сигареты, а вокруг расстилается пустырь меж временем и пространством, и Русь чувствует, как горячий, пахнущий гарью ветер вымывает из его тела следы Грозного, унося с собой – обратно, в чёрный, расстрелянный город.

Ни когда топает по душной сирийской ночи к лагерю.

– Русь… – окликает Ник тихо. – Прости, что втянул тебя во всё это. Прости…

Русь молчит.

Что ему сказать?

Осторожно поднырнув под маскировочную сетку, он наощупь добирается до своего места и садится, автоматически глянув на часы.

Всё те же десять минут, что и в прошлый раз.

Ник, однако, пунктуален.

Интересно, а если закрыть глаза, чья смерть приснится – Гарина, Руслана-старшего, Зенита, своя собственная?..

Но узнать это он не успевает.

– Матрос, – тихо окликает его Джедай совершенно неспящим голосом. – Отойдём-ка. Не будем мешать товарищам спать… Зенит, за старшего.