Почему я не христианин (сборник)

Весь наш опыт связан со временем, невозможно представить себе вечный, вневременный опыт. Даже будь подобное возможно, мы не сможем, не впадая в противоречие, предположить, что мы когда-нибудь с ним столкнемся. По этой причине, вопреки уверениям и достижениям философии, весь опыт, вероятно, должен походить на тот, который нам известен – и если нам это не нравится, никакая доктрина, утверждающая, что Реальность отличается от Видимости, не сможет даровать надежду на нечто лучшее. Несомненно, мы здесь впадаем в беспомощный дуализм. С одной стороны, есть мир, который мы знаем, с его событиями, приятными и неприятными, с его смертями, неудачами и несчастьями; с другой – воображаемый мир, который мы нарекаем миром Реальности, где прописная «Р» возмещает отсутствие любых других признаков его реального существования. Теперь единственным оправданием для этого мира Реальности является то, что такова была бы Реальность, будь мы в состоянии ее понять. Но если наша идеальная конструкция столь сильно отличается от того мира, который мы знаем – собственно, от реального мира, если из самой этой конструкции следует, что мы никогда не сможем ощутить этот мир Реальности, разве что в том смысле, что мы до сих пор не испытывали ничего другого, – то я не вижу, чтобы мы получили от этих упражнений в метафизике какое-либо утешение. Рассмотрим, например, такой вопрос, как бессмертие. Люди всегда желали бессмертия либо как компенсацию за несправедливости этого мира, либо, что является более уважительным мотивом, как возможность после смерти снова встретить тех, кого любили. Мы все испытываем это последнее желание, и если бы философия была в состоянии его удовлетворить, мы все были бы ей за это безмерно благодарны. Однако философия в лучшем случае может лишь заверить нас, что душа является вечной реальностью. В какие мгновения это свойство может проявиться, если вообще проявится, совершенно неясно; нет никакой логической связи между этой доктриной и жизнью после смерти. Китс может по-прежнему сожалеть о том,

Любви волшебной вновь не утолю,
И мимолетный дивный образ твой
Мне больше не узреть…[65]

и его не слишком утешают разговоры о том, что с точки зрения метафизики «чудный лик» – не совсем точное выражение. По-прежнему верно, что «Все говорит о том, что час пробьет – / И время унесет мою отраду» и что «А это – смерть!.. Печален мой удел. / Каким я хрупким счастьем овладел!»[66]. Точно так же обстоит дело со всеми доктринами вечной идеальной Реальности. То, что сейчас мнится злом – такова печальная прерогатива зла: быть тем, что кажется, – таковым и останется навсегда, чтобы мучить наших отдаленных потомков. Поэтому, на мой взгляд, подобная доктрина не содержит никаких признаков утешения.

Верно, что христианство и все предшествовавшие ему оптимисты изображали мир как вечно управляемый милосердным Провидением и, соответственно, метафизически добродетельный. Но, в сущности, это лишь инструмент для доказательства будущего совершенства мира – например, чтобы доказать, что добродетельные люди будут счастливы после смерти. Именно такое умозаключение – разумеется, неправомерное – и дарило утешение. «Он хороший парень, и все будет хорошо».