Почему я не христианин (сборник)

Не стану слишком настаивать на тех различиях, которые мы попытались провести между протестантскими и католическими свободомыслящими; например, французские энциклопедисты и философы конца XVIII века относятся к протестантскому типу, а Сэмюэла Батлера я с некоторыми оговорками отнес бы к католическому типу. Главное различие, которое бросается в глаза, – то, что у протестантов отход от традиции носит главным образом интеллектуальный характер, а у католиков – практический. Типичный протестантский свободомыслящий не имеет ни малейшего желания делать что-нибудь такое, чего не одобрят его соседи, кроме приверженности еретическим идеям. В написанной Ту книге «Семейная жизнь с Гербертом Спенсером»[87] (одной из самых замечательных на сегодняшний день) упоминается, что общее мнение об этом философе сводилось к тому, что «о нем нельзя ничего сказать, кроме того, что он высоконравственный человек». Ни Герберт Спенсер, ни Бентам, ни оба Милля и никто другой из британских свободомыслящих, утверждавших в своих работах, что цель жизни состоит в удовольствии, сами не искали удовольствий, тогда как католики, приходившие к такому же выводу, должны были жить в соответствии с этим выводом. Следует сказать, что в этом отношении мир меняется. Нынешний протестантский свободомыслящий располагает и свободой мысли, и свободой действий, но это лишь симптом общего упадка протестантизма. В старые добрые времена протестантский свободомыслящий мог абстрактно высказываться в пользу свободной любви, но должен был всю жизнь строго соблюдать воздержание. Эти изменения я нахожу заслуживающими сожаления. Великие времена и великие личности появляются при развале жесткой системы – эта система обеспечивала необходимую дисциплину и последовательность поступков, а ее распад высвободил необходимую энергию. Было бы ошибкой предполагать, что замечательный эффект, достигнутый сразу после развала, может продлиться вечно. Несомненно, идеалом является определенная степень жесткости в сочетании с известной гибкостью мысли, но на практике этого трудно достичь, за исключением коротких переходных периодов. Вполне возможно, что когда старые общепринятые взгляды рушатся, то из потребностей конфликта возникают новые жесткие верования. В России появятся большевики-атеисты, которые поставят под сомнение божественность Ленина[88] и придут к выводу, что любить собственных детей не грешно. В Китае появятся активисты Гоминьдана, у которых возникнут сомнения относительно Сунь Ятсена и Конфуция[89]. Боюсь, что с упадком либерализма будет все труднее отказываться от приверженности какому-то воинствующему верованию. Возможно, разного рода атеистам придется объединиться в тайное общество и прибегнуть к методам, примененным Бейлем в его словаре[90]. В любом случае утешением служит то, что преследование за убеждения оказывает великолепное воздействие на литературный стиль.

6. Жизнь в Средние века [91]

Наше представление о Средних веках искажено предрассудками, пожалуй, больше, чем представления о других периодах истории. Иногда оно чересчур мрачное, иногда слишком идеализированное. Не сомневавшийся в себе XVIII век считал Средневековье просто варварством – для Гиббона люди того времени были «нашими грубыми предками». Реакция по следам французской революции породила романтическое восхищение глупостью, которое обосновывалось тем, что разум, дескать, привел к гильотине. Это привело к прославлению воображаемой «эпохи рыцарства», ставшей популярной в англоязычной среде благодаря сэру Вальтеру Скотту. Обычные мальчики и девочки, вероятно, до сих пор увлекаются романтикой Средних веков, воображая время, когда рыцари были закованы в латы, вооружены копьями, говорили «Ужели?» или «Святыми восклянусь!»[92] и неизменно были любезны либо разгневаны; все дамы были прекрасны, нуждались в помощи, но в конце концов их непременно спасали. Имеется и третья точка зрения, отличающаяся от первых двух, хотя, подобно второй, выражающая восхищение Средневековьем: это церковный взгляд, порожденный нелюбовью к Реформации. Здесь подчеркиваются благочестие, ортодоксия, схоластическая философия и единение христианского мира под эгидой церкви. Подобно романтическому воззрению, это тоже реакция против разума, но не столь наивная. Она рядится в одежды того же разума и апеллирует к великой системе мышления, которая когда-то правила миром и способна вернуть свое господство.