Во всех этих взглядах есть элемент истины: Средние века были грубыми, были рыцарственными, были благочестивыми. Но если мы хотим видеть эпоху в истинном свете, не следует противопоставлять ее нашему собственному времени, независимо от того, в чью пользу это противопоставление: мы должны попытаться увидеть ее такой, какой она виделась современникам. Прежде всего мы должны помнить, что в любую эпоху большинство населения составляют обычные люди, заинтересованные не столько высокими темами, о которых рассуждают историки, сколько тем, как добыть средства к существованию. Эти простые смертные описаны Эйлин Пауэр в ее прекрасной книге «Люди Средневековья», охватывающей период от Карла Великого до Генриха VII. Единственная известная личность в ее галерее – это Марко Поло, остальные пятеро в большей или меньшей степени малоизвестны: это люди, жизнь которых реконструирована по случайно сохранившимся документам. Рыцарство, занятие аристократов, в этих демократических анналах не упоминается; благочестие представлено крестьянами и британскими торговцами и гораздо менее заметно в церковных кругах; все персонажи – в гораздо меньшей степени варвары, чем полагал XVIII век. В книге Пауэр есть, правда, одно очень яркое противопоставление, говорящее в пользу «варварской» точки зрения: это противопоставление венецианского искусства до начала эпохи Возрождения и китайского искусства XIV века. Воспроизводятся две картины: венецианская иллюстрация, на которой изображено отплытие Марко Поло, и китайский пейзаж XIV века, написанный Чжао Мэнфу. Мисс Пауэр пишет: «Одна [картина Чжао Мэнфу], очевидно, является продуктом высокоразвитой цивилизации, а другая – цивилизации наивной и незрелой». Если сравнить картины, с этим нельзя не согласиться.
Другая недавно вышедшая книга – «Осень Средневековья» профессора Хейзинги из Лейдена – рисует чрезвычайно интересную картину XIV и XV веков во Франции и Фландрии. В этой книге рыцарству уделяется должное внимание, но не с романтической точки зрения; оно рассматривается как утонченная игра, которую придумали высшие классы, чтобы приукрасить свою невыносимо скучную жизнь. Существенной чертой рыцарства была довольно странная куртуазная концепция любви как чего-то такого, что приятно оставить неудовлетворенным. «С тех пор как в напевах провансальских трубадуров XII в. впервые зазвучала мелодия неудовлетворенной любви, струны желанья и страсти звенели со все большим надрывом… Одним из важнейших поворотов средневекового духа явилось появление любовного идеала, основной тон которого впервые был негативным»[93]
. И далее:«Чрезвычайно важно и то, что господствующий класс целой эпохи приобретал знание жизни и эрудицию исключительно в рамках, очерченных ars amandi. Ни в какую иную эпоху идеал светской культуры не был столь тесно сплавлен с идеалом любви к женщине, как в период с XII по XV в. Системой куртуазных понятий были заключены в рамки любви все христианские добродетели, общественная нравственность, все совершенствование форм жизненного уклада. Эротическое жизневосприятие… можно поставить в один ряд с современной ему схоластикой».
В Средние века многое можно интерпретировать как конфликт между романской и германской традициями: с одной стороны церковь, с другой – государство; с одной стороны теология и философия, с другой – рыцарство и поэзия; с одной стороны закон, с другой – удовольствие, страсть и все анархические побуждения весьма своенравных людей. Романская традиция шла не от великих дней Рима, а от Константина и Юстиниана, но даже в таком виде она содержала нечто такое, в чем нуждались беспокойные народы и без чего цивилизация не могла бы возродиться после мрачного Средневековья. Люди были свирепы, и усмирить их можно было лишь ужасающей жестокостью: террор применялся до тех пор, пока не перестал оказывать эффект благодаря своей обыденности. После описания Пляски Смерти – любимого сюжета средневекового искусства, где скелеты пляшут вместе с живыми людьми – доктор Хейзинга рассказывает о кладбище Невинноубиенных в Париже, по которому современники Вийона прогуливались ради удовольствия: