Почему мы расстались

– Ну, не совсем, – ответила я. Боже, напиток получился шикарным. Мы так и не придумали ему название. – Было скучно и громко. Тебе-то я могу об этом рассказать, да?

– Ты можешь рассказать мне обо всем.

– Так вот, было скучно. Но Эд был прекрасен, и даже на вечеринке и после нее мне было хорошо.

– А что было после вечеринки?

– Эм, – я сделала большой глоток, и льдинки из стакана брякнулись о мой нос. У меня в голове вдруг возник вопрос, для которого там не было места, вопрос о тебе, Эд. Эл только что сказал мне: «Ты можешь рассказать мне обо всем» – и, ни с того ни с сего открыв духовку, чтобы посмотреть на бараньи ребрышки и спаржу в свете лампочек, ждал, пока я заговорю. Но я не могла задать свой вопрос. Я не могла позволить себе жить, как живут японские режиссеры, которые могут долго-долго показывать на экране цветок, каплю воды, растекающуюся по гладкой черной столешнице, паутину в свете луны и другие красоты, не имеющие ничего общего с сюжетом фильма и оказавшиеся в кадре только потому, что понравились режиссеру и покорили его своей ненужностью. Мой вопрос был совершенно неуместен на кухне моего верного друга, который вытирал руки полотенцем, по-всегдашнему заткнутым за пояс, поэтому я разглядывала ботинки Эла, чуть прикрыв глаза, словно мне нравится музыка, пока Эл сам не спросил, все ли в порядке, и я широко-широко-широко открыла глаза и сказала, что да, конечно, все хорошо. Мы взяли тарелки и сели смотреть фильм.

В этом фильме, Эд, девушка знакомится с парнем – и все меняется, ну или это ей так кажется. Она идет по улице и понимает, что все витрины выглядят для нее совершенно одинаковыми, сколько ни вглядывайся в их мерцающие отражения. Мимо нее то быстро, то медленно, то снова быстро проезжают машины. Она покупает кофе и тихонько говорит сама себе, что не узнает вкус напитка. Она говорит, что небо печально, но ей самой не грустно. Начинается дождь, и она снова встречается с тем парнем. Звонит телефон; и нельзя сказать, тот же это день или следующий; и девушка с кофе в руках размышляет, когда мир успел так измениться. Она снова покупает кофе, и мимо, отражаясь в витринах, снова проезжают машины. «Мир изменился», – думает она.

– Мин, я ничего не понимаю. Почему нам без конца показывают витрину? Когда уже что-нибудь произойдет?

– Раз тебе не нравится фильм, – сказала я, – можем выключить. Только скажи.

– Я ничего не думаю по поводу этого фильма.

– Эл.

– Правда! Я просто совсем ничего не понимаю.

– Это называется cinéma du moment. Кинематограф мгновений. Я вижу, что тебе не нравится.

– Не сваливай все на меня, Мин. Фильм не нравится тебе, и ты хочешь выключить его, но тебе неловко, потому что в какой-то книге «Когда наступает темнота»…

– «Когда гаснут огни». Мне неловко не из-за книги.

– Тогда тебе неловко по той же причине, что и мне, потому что мы уже сорок минут смотрим, как эта француженка ходит туда-сюда и о чем-то думает. Смотри, вот снова едут машины. Ты уверена, что взяла правильный фильм?

– «Две пары ботинок».

– Я ничего не понимаю.

– Тебе просто не нравится.

– Я ничего не думаю по этому поводу.

Я выключила этот паршивый фильм. Вот так мы и общаемся с Элом, Эд. Ты этого так и не понял, да и я тебе никогда не рассказывала, что мы с ним ведем себя как старые супруги. Так нас однажды назвала мама Эла, и она очень смеялась, когда Эл ответил ей: «Ну, мам, тебе виднее». Я никогда не рассказывала тебе, Эд, как смотрела на Эла, пока он складывал тарелки в стопку и, включив музыку, готовил мне новую порцию лимонного нечто. Мне казалось, что в воздухе электрическим разрядом снова вспыхнул мой вопрос, о котором Эл и не подозревал. Не знаю, откуда он взялся. В листовках, которые нам постоянно раздают, пишут, что нужно поговорить с родителями, со священником, с учителем, которому доверяешь, или с другом. Но это совершенно неправильный список, потому что родители сами замешаны в этой ситуации, учитель скажет: «Мне не полагается говорить с тобой об этом», а друзья разболтают всё своим приятелям так же быстро, как священник наябедничает Богу. Так что ты остаешься один на один со своими трудностями или можешь излить все одному-единственному человеку, в моему случае – другу Элу. И вот ты с неловким видом выливаешь все это на ни в чем неповинного Эла только для того, чтобы задать ему вопрос. И я совершенно по-дурацки спросила Эла, могу ли я у него-то кое-что узнать.

– Конечно, – ответил он, громыхая тарелками.

– Это немного личное.

Эл выключил воду и, перекинув полотенце через плечо, посмотрел на меня, стоящую в дверях.

– Хорошо.

– Не что-то из серии про месячные или про то, что меня бьют родители, но все равно личное.

– Да уж, тяжело, когда тебя бьют родители и начинаются месячные.

– Эл.

– Мин.

– У меня вопрос про секс.

В доме стало тихо – такая тишина наступила бы в любом другом помещении, в котором прозвучало слово «секс», и даже джазовые музыканты, продолжая играть, наклонились вперед в надежде услышать хоть что-нибудь через колонки.