Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках

И так Николай Бердяев говорит уже до конца жизни, он до конца жизни глубоко убежден, что и революция большевиков, и «социальные результаты революции», и даже «советский строй» несли в себе много положительного, были выражением «великой миссии русского народа»[145]. И, соответственно, уже во всех упомянутых работах Николая Бердяева, в текстах, специально посвященных русскому национальному характеру, он снимает вопрос о причинах озверения русского человека, о всем том, о чем писали на эту тему и Максим Горький, и Иван Бунин, и Василий Розанов, он ничего не говорит о причинах остервенения людей во время революции, о причинах моря крови, рожденного этой революцией. И дело даже не в особенности бердяевского отношения к самой жизни и к самому человеку, который сегодня есть. Дело даже не в том, что он видел в самой смерти начало «преображения человека для вечного», что он считал, как апостол Павел, что само по себе бытие человека греховно. Все дело в том, что в рамках мировоззрения Бердяева на самом деле пропадает реальный человек как объект исследования. Кстати, Василий Розанов задолго до революции 1917 года предсказал, чем закончится социалистический эксперимент в России, предсказал то, что не понимал Николай Бердяев, а именно, что через три-четыре поколения жизни при новом социалистическом строе уже ничего не останется от социалистического коллективизма. Николай Бердяев, ослепленный верой в ноумен, в то, что любое явление в этой жизни несет в себе нечто надисторическое, и мысли не мог допустить, что в этой жизни могут быть пустые занятия, никому не нужные эксперименты, которые после себя ничего не оставят, кроме знания о том, что все это было бессмысленным и ничего полезного для человека не дало. Кстати, Николай Бердяев часто ссылается на Петра Чаадаева, но он и мысли не мог допустить, о чем предупредил Петр Чаадаев, что Россия рождена только для того, чтобы научить человечество, чего никогда, ни при каких условиях не надо делать. И это поразительно! Николай Бердяев в 1917 году идет вслед за Достоевским, за его «Бесами», и видит, что самое опасное в этой большевистской революции состоит в желании воплотить в жизнь невозможное, в желании подчинить жизнь утопии. Видит и об этом пишет, что за этой «безбрежной социальной мечтательностью» большевиков и тех, кто за ними пошел, стоит жажда «истребления бытия со всеми его богатствами»[146]. А уже в конце 1930-х он в своей книге «Истоки и смысл русского коммунизма» оправдывает это совершенное большевиками «истребление русского бытия со всеми его богатствами». Но в конце жизни Николай Бердяев, вопреки всему, сам проповедует откровенную шигалевщину, оправдывает сталинскую политику истребления не только церкви, бога, истребление православной России, но и истребление людей, божьего мира. И это поразительно. В его сознании не возникают очевидные вопросы, вопросы, которые мог бы подсказать ему здравый смысл: как и каким образом может возродиться божий мир в душе русского человека после разрушения Сталиным церквей, после гонений на духовенство, после насильственной атеизации населения России и особенно ее новых, молодых поколений. Как может возродиться уважение к ценности свободы, чувство человеческого достоинства после десятилетий жизни советских людей в коммунистическом рабстве, в страхе иметь собственное мнение, а тем более – его произнести вслух. Отсутствие интереса Николая Бердяева к миру сему, к тому, что есть, к тому человеку, который есть, живет, лишило Бердяева не только предметности его рассуждений, но и основ гуманизма, человеколюбия. Николай Бердяев в своей статье, опубликованной в 1909 году в «Вехах», обвиняет русских, русскую интеллигенцию в том, что она лишена чувства сомнения, что у нее «гораздо меньше уважения к самой мысли, чем у людей западных». Но, честно говоря, не было ничего более бессмысленного в его творчестве, чем последние страницы его «Русской идеи», где он настойчиво повторяет, что советская Россия несет в себе «радикальное преображение этого мира», что она несет в себе «наш человеческий огонь», благодаря которому возгорится новая, другая история человечества. Ни в чем так не проявлялось свойственное Николаю Бердяеву «малое внимание к эмпирической действительности и малое ее знание», как в его оценках реального, всечеловеческого смысла советской истории и советской системы.