Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках

И даже этот далеко не полный перечень причин нашей традиционной русской недооценки человеческой жизни подводит лично меня к выводу, что у нас, русских, недооценка ценности жизни, идущая от того, что С. А. Аскольдов называл жестокостью дикого «кулаческого быта», дополнялась и дополняется до сих пор жестокостью нашей русской мечтательности, нашей готовностью во имя невозможного, во имя очередной прихоти русской мечтательности разрушить до основания ту жизнь, которая есть, готовностью снова превратить население России в средство достижения якобы великих целей. Написал эту фразу и увидел, в чем состоит русский тупик, из которого мы не можем выйти до сих пор. Для того, чтобы очеловечить наш дикий русский быт, преодолеть нашу русскую бедность, необходимы десятилетия трудной, кропотливой работы. Для этого необходима власть, которая бы любила свой русский народ и пыталась что-то сделать для создания достойной человека жизни. А ситуация сегодня даже хуже, чем в начале русского ХХ века. Серьезные исследования говорят, что для того, чтобы приблизить сегодняшний дикий русский быт к жизни в Германии или Швейцарии, нам необходимо 50 лет упорной догоняющей работы. Но для нашего национального характера, о чем писал еще Николай Гоголь, невозможна такая пытка, а именно десятилетия смотреть себе под ноги, видеть болезни и язвы нашей русской жизни и медленно, упорно их преодолевать. И отсюда рано или поздно появляется желание «пялить глаза вперед», появляется вера, что все-таки возможно чудо, возможен скачок из нынешней дикости и грязи в царство нищеты и благодати. И потому произошло то, что произошло: во имя веры в этот коммунистический скачок мы пожертвовали всем ХХ веком, пожертвовали жизни десятков миллионов людей и вернулись в начале 1990-х к тому, от чего ушли в 1917 году, вернулись к рынку, частной собственности, капитализму. И ничего ни себе, ни миру, вопреки тому, во что верил Бердяев, мы не дали. Осталось только чудовище – Северная Корея, очень напоминающая СССР второй половины 1940-х, напоминающая СССР, который идеализировал Николай Бердяев. На самом деле ничего не осталось от советской системы, на что он рассчитывал: не осталось ни колхозов, ни совхозов, ни советского коллективизма, ни советской плановой экономики и т. д. И поразительно, что Василий Розанов, который умер в начале 1919 года и который был не столько философом, сколько литературным критиком, видел все то, что в упор не хотел видеть Николай Бердяев. И в этом споре между Николаем Бердяевым и Василием Розановым, который начался еще во время дискуссий Религиозно-философского общества, был спором о сущности Бога, Василий Розанов по всем позициям выиграл у Николая Бердяева, оказался прав. Прав в том смысле, что нет ничего более опасного для общества, для людей, чем пренебрежение феноменом, пренебрежение тем, что есть, пренебрежение бытием человека, самой жизни.

Революция для Василия Розанова, в отличие от Николая Бердяева, была религией смерти, школой убийц, практикой убийств. Революция «для него (В. Розанова) есть ненавидение», революция несет в себе «ненавидение» во всем, что с ней связано. Проповедниками революции, учил В. Розанов, становятся моральные уроды, «такие чудовища, – пишет В. Розанов, – как бабушка русской революции Е. К. Брешковская». Эта «чудовищная старуха», пишет В. Розанов, существует в революции «для последнего закала политических убийств. Живет она за границей, и вот кого революция готовит для совершения убийств, то их после предварительного воспитания, на месяц или на два переправят за границу к этой „бабушке“, уже древней старухе, которая нашпиговывает несчастного юношу или девушку специфической ненавистью к „правительству“, что он (она) готов на рожон лезть. Конечно, все кончено, она „благословляет на подвиг“, юноша переезжает границу, ему дают бомбу или отравленный кинжал, и он погибает смертью храбрых».