Почта с восточного побережья

— Здравствуйте, Савватий Лукич, — отвечает Енька. — Чего бояться-то — люди кругом, чать, русские.

— Ха! — отвечает Савка. — Деревня — как есть деревня!

Шинель на Савке тонкого сукна, сапоги хромовы, штаны с желтым лампасом, усики господские, лицо чистое — не сказать, чтоб с войны вернулся, только костлявость прежняя в нем проглядывает, и самогонкой от него по-прежнему тянет.

— Ну так что, так и стоять будем? — насупилась Енька. — Я ведь, поди, мужня жена.

— Ха! — отвечает Савка. — Будто муж рядом? Пойдем вон качели на гумне ладить, девки за войну по гулянью стосковались. Али забыла, какой ноне день?

— Гли-ко, как спохватились, Савватий Лукич, чать, дите рожоное у меня есть! А год, бог даст, и без моих песен хороший да урожайный будет.

— Ну? Тогда на ликбез вечерком приходи. Вот уж куда замужним бабам вход не заказан! Малинину Катюху муж чуть до смерти не забил, а она все равно азбуке учиться по вечерам сигает. Не сробеешь, Ксенька? Приходи! А к мужу я тя сам провожу!

И Савка облапил ее, как бывало, прижал к изгороди, на грани сил Енька от него вырвалась, по другой дороге побежала.

— Смотри, Ксенюшка, Орсе ни гугу! — кричит вслед Савка. — Да приходи, я тебя ждать буду.

День стерпела, другой стерпела Енька, а потом снова в Наволок, да нарочно по верхней слободе мимо шишибаровских окон, будто бы Авдея Ергунева наследную избу проверить. Снова с Савкой увиделась. А там еще. И задумалась Енька. Молодые забавы вспомнила, девичьи надежды, Савкину щедрость. Куда деваться? Орся узнает — прибьет, а не прибьет, так свои же из Наволока выкинут. Так и промаялась всю весну, не зная, что предпринять. И Филюшку жалко, и на Орсю постылого не все надежды потеряны, и Савка зазывает, повадки у него роковые, глазищи аховые, будто он свою жизнь наперед постиг.

Так что, когда появился Савка майским вечером с ватагой под стенами Выселков, Енька чуть умом не тронулась. Увидев Орсины воинские приготовления, бросилась она к потайной калитке, растворила ее впопыхах, а тут пальба, пули из ольхушинского обрыва стрижей с песком выбивают. Енька, где ползком, где на четвереньках, выбралась на дорогу, а верховые мимо галопом мчатся. Еле успела в темноте-то Савку окликнуть. Он коня осадил, но, разглядев ее, отмахнулся, потом воротился все же, стремя освободил, подцепил к себе наверх:

— Смотри, Ксенька, было у тебя время подумать!

Енька одной рукой седельную луку ухватила, другой ремень Савкиной винтовки, так и поскакали. Несло, как всегда, от Савки сивухой пополам с махрой да еще стрельбовой гарью, но ветер встречный все запахи отбивал, и только тут спохватилась Енька, что сидит в седле простоволоса и без сына.

— Поедем потише, Савва, — попросила, — а хочешь, так я тебя в Наволок своею тропкой проведу.

Савка конницу свою остановил, Еньке зипун отдал, мужикам через Наволок предложил пробираться. Боровские не согласились. Тогда уговорились, где ночевать встретятся, разделились и разошлись. Енька Савку со свитой, коней в поводу держа, до Наволока довела, и там Савка привязал ее к своему коню на то время, пока с родимым домом прощаться бегал, и двинулись они затем глухими дорогами на северо-запад, на выход из уезда.

Памятным получился первый ночлег. Не все дружинники собрались в лесу, на хуторе дальнего шишибаровского родственника Федора Фалева. У разъезда наткнулась отделившаяся часть шайки на заградительный пикет ЧОНа, и недосчитались они четырех борцов да трех коней. На хуторе, опомнившись от страха, Савку в подлости кляли, за тех четверых, да за Илью Клейменова сквитаться хотели, с кулаками и обрезами на него бросались. Савка револьвером по зубам их усмирил, напомнил, что сами себе они дорогу выбрали, и для восстановления взаимопонимания попросил у Федора Фалева на сон грядущий самогону. Фалев, мужик кряжистый, суровый, под стать окрестному лесу, проживавший тут с параличной сестрой, двумя внуками да невесткой, четвертную бутыль самогона выкатил. Принялись они хлестать водку, а измученную Еньку фалевская невестка, тихая пригожая баба, отвела на покой в горницу, уложила на постель в углу против неподвижной тетки. Засыпала Енька и просыпалась, сквозь сон слышала застолье да еще слышала, как с медленной угрозой одергивал кого-то Фалев:

— Эва, только спробуй. Топор-то, вот он… Сноха у меня береженая…

И пришлось Еньке принять среди ночи Савку, а под утро принять еще нескольких, потому что держали ее добровольцы за руки, за ноги, а кричать не давала чья-то суконная шапка. Пьяные, слюнявые, мерзкие тешились, за поражение свое бабе мстили. Когда оставили ее, наконец, в покое, — шатаясь, выбралась она в сени, прошла мимо храпящего на топчане пьяного Савки, выпала на двор, глянула на чистое солнышко, на лес шумящий, на траву непорочную и, подкашиваясь, побежала к колодцу. Пока отводила журавль с бадьей в сторону с-по-над проема, фалевская сноха за ноги ее сзади обняла, схватила, к ногам припала, рыдает:

— Ой, не губи себя, молодуха! Ой, не губи! Не губи, молю, не губи, баба все вытерпит!..