Почта с восточного побережья

Обувь у него тоже была из странствий зауральских вывезена. К примеру: валенок для зимы он не признавал, носил сибирские мягкие бродни с портками навыпуск. Под броднями оказались суконные онучи, дальше высокие, латаные носки из жесткого конского волоса, под этими носками — портянки из тонкой холстины, — мудрено, да, видать, тепло. Лыжное снаряжение у Авдея тоже под стать обуви было: ременные кольца широкие, наподобие галош, под подошву меховая набойка, а с нижней поверхности лыжи лошадиным камусом подбиты.

Распеленал ноги Авдей, лапищами корявыми пошевелил, и Арсений Егорыч подбросил ему старые опорки.

— Мала обутка, — заметил Авдей, — и без нее по половику хорошо. Так где народ-то?

— Филька с Енюшкой на дворе, скотиной заняты, Пелагея хворает. Чтой-то ты, будто дьяк, вопрослив?

Авдей вытащил из-за пазухи два настороживших Арсения Егорыча мешка, легкий свой полушубок снял, прошелся по домотканой дорожке, разминая ноги.

— Ну, чего щуришься, Орся?

— Гляжу — как волк ходишь…

— Хо! — Авдей остановился, шевельнул косматой бровью. — Это ты верно угадал. Евоная походочка для меня пример. Ты хоть знаешь, в чем суть-то? Волк, он на пальцах ходит, на самых подушечках, не то что, скажем, собака или ты, мужик плоскостопый! Вы ногу на землю всей лаптей ставите, а мы с волком — шалишь, упруго, мягко, на цыпочки. Тем и кормимся! — Авдей, согнувшись, прокрался вдоль печи, потягиваясь лобастой головой к неведомому запаху. — А?! И окрас у нас с ним самый подходящий, сивый, значит, с подпалинами!

Авдей смеялся, а Арсений Егорыч с тугой тоскою раздумывал о том, что не зря же сюда братец по морозу приволокся, значит, учуял чего-то… Волк ведь ничем не брезгует… И Арсений Егорыч спросил покорно:

— Чай, ведь за поживой пришел?

— А? Вон ты о чем… Погода сегодня больно хороша. Опять же у волков гон скоро начнется… До весны бы дожить, Орся, до глухариного токованья. Тока в этом году отменные будут, мне уж скирканье их снилось намедни ночью. В жизни снов не видел, а тут…

— А что, все под богом ходим, — с тайной надеждой продлить Авдеевы излияния заговорил Арсений Егорыч, — старость, она всем душу мягчит, нос щиплет…

— Угу, — Авдей остановился и кивнул на мешки. — Насыпь-ка один мешок мучицы, другой — жита.

— То ись как это?

— А так. Насыпь пополнее.

— А ты мучицу эту молол? — затрясся Арсений Егорыч. — Ты жито это добывал?

— Насыпай, Орся, в Наволоке у Горбатихи ребятишки пухнуть начали…

— Не будет мучицы! Из-за Горбатихи по миру идти не намерен! Сын у нее краском, вот и пусть по аттестату харч берет!

— А у тебя сын не красный командир?

— Я от сына ничего не требую, я, слава богу, сам хозяин. Да и где Егорий-то мой? За Москву, поди, утек?

— Ты, Орся, сына не порочь. И Москву тоже. Русский ты али кто?

— И-и, русский не русский! Много меня такого, русского, спрашивали, когда Расею шерстили? Может, с тобой, с русским, советовались, куды Расею править?

— Со мной, положим, советовались. Я винтовкой да шашкой в гражданскую войну советы давал, кому надо!

— Чего вспомнил!..

— Надоело мне тебя уговаривать, Орся, — сказал вдруг Авдей и завалился на привалок, задрав голые ступни к печи. — Только я тебе вот что скажу: я три войны за тебя отдувался, четвертую мы с тобой по справедливости делить будем, понял?

— Чего не понять… Вот муки у меня столько нету…

— Найдешь, Орся. А сам не найдешь — так я подсоблю. — Авдей сел, вытащил из кармана тяжелый пистолет. — Видишь, какой справный парабел? А вот и жёлуди к нему. — Авдей выдернул из рукоятки обойму, блеснувшую в разрезе желтыми, круглыми, плотными, как жёлуди, патронами, повертел обоймой перед Арсением Егорычем и с треском вдвинул ее обратно. — Так что я на той дороге не кожу с кабрилета обдирал… Ну, сам с Филькой управишься или мне заняться?.. Поспешай, Орся, мне еще по дороге заячьи петли опохаживать надо.

Когда Арсений Егорыч вернулся в светлицу, Авдей сидел готовый к дороге.

— В сенях мешки, — хмуро сказал Арсений Егорыч.

— Ну и ладно… Я чего забыл-то? Осип Липкин кланяться тебе велел да узнать, не пустишь ли его с внуками пожить до лета?..

— Да где жить-то! — застонал Арсений Егорыч. — Да на что жить-то?

— Эк… Не разоряйся, Орся. Шапку лучше сыми. Осипа со всем семейством немцы к забору поставили.

— То ись как это?

— А так. У автоматов ихних пульки маленькие, да частые, много ли времени надо, чтобы человека изрешетить? Всех в канаву мерзлую уложили, девочки двухмесячной не пожалели. Чем уж он так перед Гитлером провинился?..

Авдей сидел на лавке, скомкав росомаший малахай в кулачищах. Арсений Егорыч тоже смолк, приткнулся, опешив, на краешке скамьи, никак не мог представить себе Осипа изрешеченным, мертвым. Неужто не утерпел, пошел по краю? Кто же теперь с мельницей выручит?

Авдей натянул шапку.

— А у тебя тишина, благодать, одеколоном, как в городской парикмахерской, воняет. Помнишь, Еленка, Антошкина дочка, говаривала: «Иди-ка-вон Эллада?» Не помнишь? Да уж…

— Об Антошке чё слыхать?