Почта с восточного побережья

Снова Волгу, снизу вверх только, прошел Авдей, да свернул вправо на Каму, по Перми заволочной до Каменного пояса добрался, и Урал-батюшку перевалил. Его купцы Еремины, строгановские поставщики, пушнину промышлять в тайгу сманили. Вот где места-то преогромные, глухомань и нетронутость с сотворения мира, капля в море и то остальную воду чутче чувствует, чем тут человек — род человеческий! Многому в тайге научился Авдей, лес и зверя понимать стал, три остяцких да вогульских женки сменил, снова скучно стало. Елгозы Воквелтина дочь, Сильма, пояс ему бисером при свете нодьи вышивает, пальцы у нее чух-пелек, быстры, прыгливы, бисер по поясу разбегается, как муравей-хосвой, красивый получается пояс, а Авдею царскосельская золотошвейка Зинаида Порфирьевна мерещится, над зимовьем будто не гнус гундит, а писарская балалайка. Совсем закисать стал Авдей, а что это такое — он по пороху пироксилиновому знает: коли появится у пороха кислый запах, выкидывай его к лешему подальше, для заряда употреблять не смей, иначе разнесет ружье при первом же выстреле! Кое-как дотянул Авдей до зимы, чтобы с купцами рассчитаться, и подался дом родной спроведать, хоть и жаль ему было тайги, где человек со зверем на равных правах гуляют.

А тут еще Антон его подзудил в Екатеринбурге. Шибко обрадовался ему Авдей, еще бы — живого братана встретил! Антон его, лесовика, чураться не стал, в угол к себе ночевать привел, с хозяйкой познакомил. Тоже, хозяйку, называется, нашел — бабку старую! С ними за столом сидючи да о житье-бытье толкуючи, Авдей бутыль монопольки вынужденно опорожнил, стал расхваливать, как в тайге вольно живется да как там люд прост и потому счастлив, а Антошка ему все вопросики каверзные подбрасывал: и трахома глаза не ест? а долги платят? и колтун волосы Елгозе не спутал? а лепешки с дресвой пекут? и цинга зубы не расшатывает?.. До того доехидничал, что пришлось Авдею проломить стол кулаком, бабку напугать. Антошка засмеялся, но присмирел, как следует старшего брата выслушал. Однако напоследок не утерпел, свое вставил:

— Блажен, кто верует. Я понимаю, чего тебе не хватает, Авдей, только, судя по всему, и в тайге нынче мор с нищетою в обнимку. Думаешь, так и останется там вольная пустыня? Заводы и туда перешагнут. Не спорь, Авдей, не тебя ли самого от Петербурга до Маньчжурии паровоз за месяц домчал? А где заводы, там и народ, там и жизнь в перекройку!..

…Ишь, как судьба-барыня, все поразложил, а у самого имущества — досточка на стене да на ней дюжина книжек! Об новой жизни толкует, а сам на Исеть смену отбарабанивать идет, как солдат в караул! За народ рассуждает, а сам о местонахождении своем отцу просит не сообщать!

Махнул Авдей рукой на дюже умного братца, на тощей его постели отоспался, опохмелился утром как следует, хозяйке за проломленный стол заплатил да сверх того красненькой облагодетельствовал и двинул прямым ходом, насколько железная дорога позволяла, в Наволок.

А там весна и вообще перемены. Усадьба ергуневская на верхней слободе пуста стоит, Орся у ольхушинских обрывов хутор с мельницей себе стряпает, народ это место уже Выселками прозвал. Погулял Авдей недельку-другую, к Орсе насчет усадьбы подступился.

— Я бы что, — отвечает Орся, — бери себе на здоровье. Токо ведь батюшкино завещание святоозерскому монастырю известно, через волю батюшки преступить не могу! На смертном одре он о том напоминал…

— Да на что тебе две усадьбы!

— А в аренду кому ни то сдам, всё деньги не лишние… Да ты сам-то, Авдей, берись за дело. Лошадку за четверть урожая ссужу, инвентарь задарма отдам — старайся. А там свидетелев найдем, подпишут, сколь ты по хозяйству наворотил, — вот те и твоя доля!

Авдей приподнял брата над землей за грудки, откинул в сторонку.

— Погоди, — закричал, вскакивая, Орся, — погоди, дурень! Пахать не хочешь, так мне на Выселках подсоби! Тех же свидетелев к святым отцам приведем!

Авдей его не дослушал, ушел от обиды в законную свою сторожку на Сташиной ниве, пожил там, от сердца отлегло, на Выселки заявился.

— Давай работу, Орся. Стыдно по деревне мимо собственного дома проходить.

Орся покряхтел для приличия, угол в летней половине отвел, согласился. На работе у него Авдей был аристократом: поденщины избегал, черную земельку копать да щепу вывозить предоставлял костромской артели, сам лишь за валуны, за комли брался, жернова закатывал, сваи под плотину дубовой двуручной бабой осаживал… а как этакой изящной работки нет — шабаш, либо в лес сбежит, либо к реке, либо в Наволок — недопитое допивать.

— Ты, Авдеюшко, гли-ко, не надорвись, — намекал Орся, — ты берись каждое утро за топорик не то лопатку и работай себе. А то ить тебя звать не дозовешься, искать не сыщешься по лесам, по деревням-то. Который раз тебе говорю: остерегись надорваться! С батюшки уж как тщательно мерку сымали, а велик-от гроб ему оказался, с собой кого ни то покойник взять хочет… А ты лучше каждый день поманенечку…