Почти как люди

Говорят, что после обморока в себя приходят постепенно – из небытия выплывают отдельные фрагменты вполне себе материального мира, такие как, например, кусок стены, чайник на прикроватной тумбочке, пустой цветочный горшок на подоконнике, и лишь потом все это становится единым целым, а пустОты, разбросанные там и сям, мешающие узреть общую картину, как бы самоустраняются. Мне кажется, те, кто так говорят – нагло и нелепо врут. Либо бескорыстно приукрашают, решив, что такое торжественное событие, как возвращение сознания назад, на его законное место, просто обязано быть приправлено занимательными художественными деталями. А может быть это только у меня так – сознание вернулось, и без лишних церемоний поставило перед фактом, мол, вот тебе мир, цельный и неделимый, так продолжай же в нем свое абсурдное существование, словно бы ничего и не произошло. То есть в себя я пришел в одно мгновение, и сразу, едва открыв глаза, бегло оценил обстановку- небольшое помещение (явно не отельный номер), две кровати, одну из которых занимаю сам, подоконник, занятый какими-то растениями (никогда не был силен в ботанике), зеркало, серая дверь с прорезанным в ней мутным окном (за которым ничего не видно), мои собственные ноги, и так далее. Ноги, кстати, меня заинтересовали в первую очередь, точнее не сами ноги, а внушительных размеров дырка на носке, из которой выглядывало целых два пальца. Интересно, что об этой дырке подумал тот, кто снимал с меня ботинки? Штаны, кстати, не сняли, майку тоже – видимо, побрезговали. Лежу в больничной палате, это ясно. А если не помню, как здесь очутился, но помню, как сидел на тротуаре у отеля – значит, вероятнее всего, был обморок. Я, правда, сознания до сих пор никогда не терял, но все ведь бывает в первый раз. Впрочем, возможен и другой вариант. Например, кома. Например, пролежал я в этой коме лет пять. А может и двадцать пять. Можно, конечно, проверить наличие буйной растительности на лице, да только что это даст? Я ведь в немецкой клинике лежу, а не в нашей, тут могут брить семь раз в неделю, даже если клиент в коме – я такое в фильмах видел.

"Нет, бред, конечно,– успокоил я себя,– ничего страшного, просто обморок". И всё-таки с некоторым опасением пошевелил одной ногой, потом другой, потом руками – конечности послушно выполняли мои приказы. Значит, атрофироваться не успели. Значит не кома. Или всё-таки…

Мои фантазии прервал шорох входной двери (это в наших больницах они истошно скрипят, а здесь – застенчиво шуршат). В палату вошла, вернее вплыла, как невесомое облако, маленькая старушка, и вначале мне даже показалось, что она вся светится изнутри – белая пижама, седые, аккуратно уложенные волосы, взгляд только что сошедшего на землю ангела. Старушка доплыла до свободной кровати, присела на самый ее краешек, посмотрела на меня, широко улыбнулась. Я же попробовал как можно дружелюбнее улыбнуться в ответ, и даже сказал зачем-то:

– Здравствуйте! Как ваше здоровье?

Старушка продолжала улыбаться, и в улыбке этой было столько чистой, светлой безмятежности, что мне стало даже как-то неловко за свой собственный взгляд – такой, наверное, бывает у загнанного в ловушку, готового к последней драке волка-одиночки.

– Может быть вы знаете, как я здесь очутился?– с ещё большей нежностью осведомился я,– или хотя бы подскажете, как мне позвать кого-нибудь из персонала?

"Идиот, это же немецкая клиника!– буркнул вечно недовольный чем-то внутренний голос,– а раз так, то резонно предложить, что и бабка немецкая. Шпрехензидойч?"

"Раз такой умный, может быть сам с ней и пошпрехаешь?"– огрызнулся я.

"Дурак, я же внутренний"– последовал ответ.

И пока я припоминал все известные мне немецкие слова, чтобы вычленить из их небольшого количества хотя бы несколько более-менее подходящих, старушка, не переставая улыбаться, нажала на какую-то кнопку у изголовья своей кровати, и там же, возле кнопки, сразу вспыхнул крохотный жёлтый огонек.

"Охрану вызвала,– почему-то пронеслось у меня в голове,– сейчас прибегут вежливые крупногабаритные люди в строгих черных костюмах, и выбросят меня отсюда к чертовой матери". С илистого дна памяти сразу всплыл эпизод из разудалого прошлого: я, три моих товарища, четыре опустошенных бутылки из-под шампанского на столе, и одна из-под коньяка под столом, какая-то певичка на сцене, в умилительно коротком, блестящем платье, призывно виляющая бедрами, воспроизводящая популярные мотивчики под оглушительно тяжёлое сопровождение фонограммы… За соседним столиком сидит большая компания серьезных мужиков, раз за разом требующих у певички исполнить "Офицеры, офицеры". Она снова и снова им отказывает.

– Сейчас я им все объясню,– предупреждаю я своих товарищей, и ещё до того, как они успевают осмыслить мои слова, направляюсь к хамоватым хозяевам соседнего столика.

Впрочем, дойти до них мне не суждено, ибо на моем пути вырастает здоровенный охранник – он явно разгадал мой замысел, и намерен во что бы то ни стало помешать его осуществлению.

– Уйди,– говорю,– по-хорошему.