Почти как люди

– И тебе не кажется это страшным?– Шура тоже подлил себе ещё,– весь этот ярмарочный мирок, кукольный домик… И мы понятия не имеем даже о другой, о РЕАЛЬНОЙ жизни, где между людьми ведутся войны, где трещат по швам государства… Один раз, помню, к нам в гости сантехник приходил – так он о своей жизни такого понарассказывал… Я как будто приключенческую книгу прочитал, или кино посмотрел. Они живут по-настоящему, понимаешь, в серьез, а мы… Где-то там люди голодают, дерутся, торгуют наркотой, внезапно богатеют, стреляют, ходят на митинги, сидят в тюрьмах… А мы дуем в свои дудки, пилим свои струны, и знать больше ничего не хотим.

– Так тебе хочется туда, к ним?

– Хочется,– Шура кивнул,– но не можется. Как думаешь, сколько проживет трехлетний ребенок, внезапно попавший в мир взрослых и решивший жить по его законам? Нет, наше место в яслях, и с этим ничего не поделать, как бы сильно не хотелось.

– Скажи,– я улыбнулся,– а почему тот мир тебе кажется более реальным, чем наш? Чем он так кардинально отличается?

– Масштабностью и серьезностью – вот чем.

– Да брось. Давай по-честному – отличается ли по масштабу и драматизму ситуации заваленное тобой соло от, к примеру, вынужденного импичмента президента или от новой гражданской войны?

– Конечно!

– А чем?

– Да всем!

– Не ври! Не в каком-то там объективном смысле, а лично для тебя?

– Ерунда какая-то…

Мы снова выпили.

– Ну хорошо,– я кивнул,– а вот если тебя завтра уволят, а тебе детей кормить нечем… Да и не в детях даже дело, просто ничего другого, кроме как дуть в свою дудку, ты не умеешь, и ничего ты так, по сути, сильно не любишь. А тебя уволили. И по специальности больше никуда не возьмут. Трагедия?

– Трагедия. Но это же не война…

– Да какая, нахрен, разница?!– не выдержал я,– для тебя это хуже, чем война! Да, наши ясли, как ты говоришь, живут по другим законам, но что, законы эти, менее реальны? Сравнима ли лопнувшая посреди сольного концерта струна с ножом какого-нибудь гопника в подворотне твоего любимого, "реального" мира?

– Нет.

– Да, блядь, да!– я стукнул кулаком по столу,– ещё как сравнима. Себе-то не ври! И мне не ври!

Кажется, я кричал очень громко, потому что повисшая после всего этого пауза показалась странной, даже неуместной.

– Значит…– вновь понизив голос, произнес Шура, с грустью заглядывая в свой пустой стакан, – значит… Значит, мы не дети, мы уроды какие-то. Нам бы в цирке выступать…

– Тебе с твоим перочинным ножом уж точно.

Он помолчал, устало потёр наморщенный лоб, и повторил:

– Уроды… Мутанты…

– Сам ты урод, Шурка. А я – нормальный. Понял?

– Понял. Нормальный ты такой урод…

– Какой уж есть.

Я встал.

– Слушай,– говорю,– поспать бы не мешало. Спать даже мутантам необходимо.

– Иди,– Шура кивнул,– а я ещё посижу.

– Нет уж. Пока при мне не разденешься и не ляжешь – не уйду.

И Шура покорно принялся раздеваться.

***

Уже в коридоре, по дороге к своему номеру, я встретил пьяного Вадика – Шуркиного соседа.

– Ночному дозору- привет!– бросил он мне.

Я положил Вадику руку на плечо, прижал к стене.

– Слушай,– говорю,– ты за Шуркой следи. Глаз с него не спускай.

– А что с ним сделается?– искренне удивился Вадик.

– Не знаю. Но если с ним что-нибудь сделается, я с тебя шкуру спущу, понял?

И, не дожидаясь ответа, побрел прочь, довольствуясь вялой надеждой, что моя угроза подействовала, на ходу тщетно стараясь воскресить в памяти номер своих апартаментов, но уже свыкаясь с мыслью, что на рецепцию спуститься все-таки придется.

И ничего – спустимся, заодно покурим, поглядим на небо, подумаем о чем-нибудь своем. В конце концов, уроды – это не кретины, уродам тоже свойственно думать, по крайней мере время от времени. Хотя для кретинов, наверное, свойство это – и есть главное уродство. Да и вообще, весь мир делится на кретинов и уродов. Но об этом как-нибудь в другой раз…

Глава 3. С другой стороны.

А все началось с того, что нашему тромбонисту Гусле понравилась флейтистка Катька. Понравилась, надо сказать, совершенно внезапно, без каких-либо прелюдий – вот ещё минуту назад Гусля спал, развалившись с максимально возможным комфортом в узком автобусном кресле, а вот он уже вытянулся в струнку и напряжённо всматривается в тот конец салона, откуда долетает звонкий Катькин смех. В трактовке взгляда, которым он пронзал автобусное нутро, сложно было ошибиться – так молодая борзая, почуяв запах добычи, всматривается в лесную чащу. Что ж, ничего удивительного. Вообще, по прошествии четырех-пяти часов, проведенных в автобусном кресле, в теле начинала ворочаться и даже глухо рычать вся голодная свора самых естественных потребностей – вдруг, ни с того, ни с сего, начинало хотеться жрать, срать и совокупляться, к тому же, одновременно. Кто-то справлялся с этим обострением естества посредством алкоголя, кто-то- с помощью сна, а кто-то, чья воля ещё не так обтесана многолетним гастрольным опытом, вынужден был идти на поводу у взбунтовавшихся инстинктов.