Почти как люди

Я, наконец, покидаю тюремного вида здание, в котором остался и коридор, и мальчишки в трусах, и хитрые вычислительные машины, превращающие людей в бананов и бананов в людей – стою под просторным голубым небом, курю, дышу ровно, стараюсь перевести мысли в голове из стремительного галопа в нормальную, спортивную трусцу. Все ведь, в сущности, не плохо, ибо ещё пока есть вот это самое небо, и эти невесомо скользящие мимо, беспечно равнодушные люди. Есть ещё даже целый месяц, на протяжении которого я могу ходить куда и как заблагорассудится, могу пить, или спать, или обнимать женщин и шептать им что-то о полнокровии собственных чувств, тем временем прикидывая, как буду избавлять их тела от полупрозрачных летних платьев и ещё каких-нибудь лёгких, кружевных тряпочек. А потом месяц кончится, и я, как и положено, отправлюсь в грохочущем на ухабах грузовике, с криво закреплённой табличкой "Люди" на боку, в пыльную, тревожную даль, где придется покорно рявкать в ответ, если рявкнули на тебя, где нужно будет стучать подошвами крепких, скрипучих сапог о раскалённый солнцем плац, и где, возможно, меня научат защищать родину, или что-то, что кроется за этим словом, из которого уже давно высыпали весь смысл, как семечки из хрусткой, пестрой, глянцевой упаковки. А что здесь защищать-то? Вот эту прыщавую, намертво приросшую к экранам планшетов и дорогих телефонов юность, заблудившуюся в бесконечных потоках прущей ото всюду, дармовой информации? Или эту суетную, нервную зрелость, вечно недовольную работой, зарплатой, начальниками, политиками, мужьями и женами, собственными детьми и их учителями, соседями, погодой, здоровьем? Или, быть может, сварливую, злобную старость, с которой нельзя сесть в один автобус, идущий с рынка, чтобы не выслушать очередную поучительную притчу о сволочном, бесноватом поколении, уверенно прущем в бездну и утягивающим за собой все хорошее, доброе, вечное, что ещё осталось от лысой, картавой мумии и алых звёзд на пилотках счастливых мальчиков горнистов? Нет, предположим, защитить можно, вот только кто на все это вознамерится посягнуть, если даже для нас самих оно, в общем-то, не представляет никакой ценности? Да и держим мы все это при себе так, по привычке: "Лишь бы было – авось пригодится".

А если уж и защищать, то что-нибудь действительно прекрасное, я так считаю. Вот только это прекрасное считает как-то по-другому. Вернее, вообще не нуждается в моей защите. Даже не снимает трубку, когда я в который раз зачем-то набираю номер. Порхает где-нибудь, наверное. С кем-то пьет, балагурит, смеётся, раскатывает по зелёному сукну бильярдные шары, или пляшет, целиком отдаваясь упругой музыке, а потом, уже под утро, ложится спать. И все это с кем угодно, но не со мной. Я сочинил огромное количество разных красивых и ясных монологов, которые обязательно начинались бы со слов "Алиса, я дурак, но…" – и далее перечень всего, что скопила за это время моя мятежная душа, с обязательным подведением итога, а именно – чего я, собственно, хочу, и на что ради своего хотения готов. Самые удачные монологи я даже записывал, чтобы не забыть. Но случай – штука непредсказуемая, и когда у меня действительно появился шанс объясниться с ней наедине, оказалось, что я уже до безобразия пьян.

– Алиса, я дурак,– с интонациями провинциального трагика изрёк я.

– Почему?– осведомилась куда как менее пьяная она.

А почему – я и сам не знал. Все мои такие красивые и ясные монологи словно испарились из головы.

– Алиса, я дурак, – повторил я, ещё надеясь, что хотя бы один из них да вспомнится, ибо на экспромт в тот момент я был категорически не способен.

– Да что случилось?

Кажется, она даже немного заволновалась. А в голове моей по-прежнему располагался незыблемый космический вакуум.

– Алиса!– от отчаяния я даже за голову схватился,– я дурак!

– Ну ты что-нибудь объяснишь, или так и будешь повторять?

И тут осознание злой абсурдности ситуации, наконец, настигло меня – я закурил, тяжело вздохнул, и искренне признался, но уже не ей, а, скорее, самому себе:

– Алиса, какой же я дурак.

На этом все кончилось. Она вернулась с улицы в хорошо освещенный, полный народа зал, где пили, курили, и плясали на вытертом до блеска паркете, а я постоял ещё немного, и пошел себе куда-то в сторону дома. Или, что вероятнее, меня кто-то подвез – вряд ли бы в ту ночь я дошел до ночлега самостоятельно. В общем, не помню. А дальше все покатилось уже совсем по другим рельсам, ибо есть такие шансы, которые выпадают лишь раз. Поначалу ещё было много помогающей хоть как-то отвлечься работы, но потом кончилась и она. Пышное, румяное лето, отпуск… И я, оставшийся один на один с повесткой, напечатанной на сером прямоугольнике будто бы дореволюционной бумаги.