– Вот это хороший вопрос, – просиял Крылов, протягивая ему одну единственную пятерню шофёра-«изгоя». – Её ты точно заслужил. За руку в оружейной дают пять магазинов для карабина, а он у тебя уже есть. Ну и, конечно, стандартный продпаёк, ведь с этого момента ты зачислен в нашу роту. Вижу, ты парень не промах, потому начнёшь сразу с командования отделением, боевым расчётом, шаришь? Проявишь смекалку, поднимешься выше, тут всё зависит от тебя.
Ефим Молич был зол как никогда. Неимоверно уставший, с ноющими ногами и руками, он едва успел прийти в себя после изуверского эпического сражения, в котором он одержал неоспоримую и, наверно, самую впечатляющую в своей жизни победу и теперь, лёжа на жёсткой койке в тесной холодной комнате, размышлял о то, что его ждёт в скором будущем. Победа в недавнем побоище нисколько не скрасила и не умалила самого факта его пребывания в той клетке, в которую его насильно затащили. Ему крайне не понравилось и само поле боя – подобие амфитеатра, на который сверху взирали сотни очумелых зевак, ничтожеств, которые только и могли, что орать, топать ногами и размахивать руками, упиваясь побоищем. Ринг Хильштейнов был уютнее, на нём он чувствовал себя, почти как в собственной спальне. Здесь же, в этой коммуне, которую он успел возненавидеть, его напрягало всё от начала и до конца. Вдобавок, у него разболелся глаз и боль становилось всё тяжелее переносить с каждой минутой, почему он и спросил у своего окружения, или, вернее, у охраны о враче.
Единственную награду, которую он получил – это хрустальный графин, в котором была просто холодная вода. Он чувствовал себя отнюдь не победителем и не героем, а самым что ни на есть настоящим заключённым. Его каморку без окон, которая находилась ниже поверхности земли под самим амфитеатром, тут же заперли на ключ снаружи, будто камеру в тюрьме и, скорее всего, оставили за дверью охрану.
Молич в очередной раз оглядел свою «арестантскую». Обстановка была более чем скупа: неудобная койка, почему-то привинченная к полу, стол с графином воды, пара так же привинченных ножками стульев и старый обшарпанный комод в углу. Осмотр комода показал, что он совершенно пуст, лишь пыль лежала толстым слоем на его полках. Над комодом под самым потолком была установлена камера наблюдения. Интерьер комнаты являл собой поразительный контраст с последним, надо сказать, на редкость богато обставленным жилищем Ефима у Хильштейнов и, если бы он узнал, что с ними случилось не так давно за пределами крепости, он бы даже огорчился, несмотря на его былую сдержанную скрытую неприязнь к ним обоим.
«Вот на что ты променял прежнюю беззаботную жизнь, – подумал Молич, с грустной иронией помахав рукой камере слежения, – на пожизненную каторгу».
Он начал нервно мерить шагами каморку, совершенно забыв о времени в этом очень сжатом пространстве, освещённом тусклой электрической лампой, как вдруг в двери щёлкнул замок, и в тесное помещение заглянула его новая знакомая, о которой он в последнее время не знал, что и думать. Красотка, посулившая ему молочные реки и кисельные берега, обернувшиеся подвальной, пропитанной сыростью камерой, предстала его глазам в нарядном лёгком платье, подчёркивавшем стройные изгибы её спортивного тела. Следом за ней в комнату шагнул здоровяк в униформе, державший поднос с тарелкой сухофруктов, печеньем, бутылкой шампанского и двумя бокалами. Поставив всё это на стол, он выразительно посмотрел на Ефима, ухмыльнулся и удалился, держа руку на прикладе автомата.
Настасья присела на стул, указав на поднос:
– Попробуй печенье, я сама испекла… специально для победителя.