Почтовые открытки

Минк чувствовал себя медлительным, как улитка. Молоко толчками изливалось из коровьего вымени, между струями повисали секунды тишины. Коровы топтались и мычали. Сегодня утром они по бог знает какой причине особенно нервничали. Вспышка памяти из далекого прошлого: они с Оттом лезут на дощатый забор, с ними мальчишка, похожий на хорька, то ли Гордон, то ли Ормонд, его отец и еще какие-то соседи перегнулись через забор. Много мужчин, низкий гул голосов. На соломенной подстилке – свинья. Это был калибр.22. или.30-.30. Дело было серьезным, но не покидало ощущение, что все разрешится благополучно; плохо, конечно, но это судьба, такова жизнь. Однако он не мог вспомнить, что там произошло на самом деле. До глубокой ночи он лежал без сна, пытаясь вспомнить, что же тогда случилось с этой свиньей, вот и сегодня утром он продолжал думать об этом. Машинальное натягивание на себя одежды, стон зимних ступенек, треск известковой накипи в чайнике – все это казалось невыносимым. Кухня представлялась ему кроличьей клеткой, а сам он – кроликом, затаившимся в тишине.

А вот и Даб затопал в сарае: скрежет ведерной ручки по его самодельному деревянному протезу с крюком, сварганенным из старой распорки, загнутой на одном конце, намеренно грубый и тяжелый, легкий крюк из нержавеющей стали, за который они отдали кучу денег, был выброшен в реку после последней ссоры с Миртл. В бормотании Даба была какая-то одичалость, как много лет назад у того седого деревенского идиота, Брюси, Брюси Бизи, визгливо требовавшего печеных яблок, как младенец – сиську. Время от времени Минк слышал те же нотки в голосе Даба. Чего он хотел? Чтобы кто-нибудь сказал ему, что все будет хорошо? Пора бы ему уже все понять, калеке, разведенному, отцу, который никогда не увидит своего сына. Всегда был дураком. Да еще с периодическими запоями.

Прислонившись лбом к корове, он выдаивал, выдаивал, выдаивал остатки молока. Он еще до конца сам не понимал того, о чем думал. Эта корова его доконает. Усталый и не выспавшийся, поскольку бо́льшую часть ночи силился вспомнить, что же за беда случилась тогда со свиньей, он пытался придумать, как бы ему соскочить с дорожки, ведущей под уклон. С каждым годом он все беднее, работа все тяжелее, цены все выше, а шансов выкарабкаться из всего этого все меньше. Все стало совершенно другим. Он не мог к этому привыкнуть. Когда он был ребенком, тоже существовали бедные люди. Черт, да все были бедными. Но жизнь как-то шла, вроде того как колесо водяной мельницы вращается под напором проточной воды. Родственники и соседи приходили на помощь без всякой просьбы. Где они, черт возьми, теперь, когда его затягивает под черную воду? Отт переехал, Ронни больше хозяйством не занимается, Клайд Дартер все распродал и растворился где-то в Мэне. Банк перешел в другие руки, выкуплен какой-то большой фирмой из Берлингтона, сукины дети. Доверы хранили сено в старом доме Бечелдера, тюки забили всю кухню и переднюю комнату, завалили лестницу, выталкивая стойки из-под перил. Минк помнил Джима Бечелдера так, будто видел его еще вчера вечером: иссеченное морщинами обветренное лицо и нос репой, он словно бы опять слышал, как тот разговаривает с лошадьми жалостливым голосом. И прошлое накатило на него со всеми его запахами – лошадей, дубов и припарки из льняного семени. Ушли лошади, ушли с ними и люди.

Но как из всего этого выбраться? Даб со своим визгливым голосом – обуза; Мернель, которая постоянно канючит про поход в кино и в парикмахерскую «Виктория», чтобы сделать завивку; и Джуэл, которая в основном помалкивает, но демонстрирует, что́ она думает, тем, что смотрит в сторону, когда он пытается что-нибудь ей сказать, и дергает головой, словно отмахиваясь от мухи.

А теперь еще и это. Он не мог поверить, что старится. Его руки, шишковатые бедра, опухшие плечи выглядели так же, как прежде, но каждый сустав горел огнем. Артрит. Он согнул его мать в три погибели. Она много лет просидела, скрючившись в своем кресле, и вечно криком кричала от боли, просила принести ей бутылки с горячей, обжигающе горячей, насколько только можно горячей водой, чтобы облегчить терзавшую ее изнутри боль, которая гнула и гнула ее позвоночник, как ивовый прут, который вплетают в корзину. И, представив себе мать, изогнувшуюся крюком от боли, он наконец вспомнил про ту свинью на соломенной подстилке: она судорожно раздирала себе бок, пока кишки не стали кольцами вываливаться наружу, и она, волоча за собой по земле, топтала их, а потом свалилась на солому, закатив обезумевшие глаза и продолжая изо всех сил пытаться прокусить себе бок. Вот и эта корова взбрыкивает и лягает задней ногой, пытается дотянуться до болячки у себя на боку… Минк перестал доить, встал и внимательно осмотрел выпученный коровий глаз, заметил слюну, струей вытекающую из коровьей пасти.

Теперь у него оставалась в запасе всего пара трюков. Хитрых уловок.

– Ты знаешь, что теперь делать, – сказал он Дабу.

– Закончить с этой проклятой дойкой, потом накормить этих проклятых коров, – приглушенно донесся из сарая голос Даба.