Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Ко всему этому присоединялась морская болезнь. Лично я вовсе не подвержен этому недугу, но среди пассажиров очень многие страдали им. Судите сами, насколько приятно было слушать иногда у ближайших соседей приступы этой болезни. Яростные удары волн, с гулким громом обрушивающиеся на стальные борта корабля, зловещее скрипение внутренней деревянной обшивки и коечных стоек, болезненные стоны несчастных данников морской болезни, спертый воздух, отравленный к тому же зловонной рвотой, создавали кошмарную обстановку, а спастись было некуда: на палубе негде было укрыться ни от ветра, ни от дождя, ни от фонтанов брызг, вздымаемых носом корабля. Волей-неволей приходилось коротать ночь в этом аду в томительном ожидании рассвета. К счастью, на нашу долю выпало только несколько таких ночей на переходе от Гавайских островов к Сан-Франциско, все же остальное время погода была на редкость благоприятная.

На девятый день после нашего выхода из Нагасаки впервые показались на горизонте смутные очертания земли; мы подходили к главному острову Гавайи.

Было утро. Маленький, юркий японец с золотыми зубами, что, кстати сказать, очень в моде у японцев, заведующий нашим трюмом, суетливо выстроил нас на палубе в две шеренги по ранжиру, для медицинского осмотра американского доктора, прибывшего на пароход на лоцманском катере. На правом фланге стояли рослые сикхи, потом наша европейская группа, и затем мелкорослые азиаты. Медицинский осмотр был очень краток и поверхностен, никаких больных обнаружено не было. Спутники мои предвкушали уже удовольствие ступить на твердую землю после полуторанедельного пребывания на зыбкой палубе и посмотреть новые места. Но, увы, не тут-то было; съезд на берег был разрешен лишь пассажирам первых двух классов. Наученные горьким опытом тайной и настойчивой инфильтрации японских эмигрантов, американские власти категорически воспретили спуск пассажиров третьего класса, и так как пароход был ошвартован у самой пристани, то у каждых сходней стояло по два американских полицейских, тщательно поверявших документы получавших разрешение пассажиров. Исключений не было сделано ни для кого, даже юркие еврейчики из нашего трюма и те не могли ничего поделать, и нам пришлось полюбоваться городом с палубы парохода, то есть ничего не видеть, так как город заслонен высокими пакгаузами и портовыми зданиями.

Упомянув выше о том, что судовое начальство, несомненно осведомленное о том, кто мы такие, тщательно скрывало эту осведомленность, я добавлю здесь, что оно, очевидно, дало соответственные инструкции и прочему персоналу судна. Помню, как в первые дни нашего пребывания на «Сейо-Мару» один молодой матросик очень приветливо улыбался при встрече со мной; несколько раз, проходя мимо, он дружески похлопывал меня по плечу, говорил «You are a gentlman»[178] и вдруг ни с того ни с сего перестал замечать меня. Ну да это, пожалуй, и лучше.

У Гавай простояли сутки и затем пошли к Илу, самому большому острову Гавайского архипелага, на котором находится знаменитый беспрерывно действующий вулкан Мауна-кеа. На этом острове живет уже около 200 тысяч японцев, на плантациях сахарного тростника, и там мы должны были высадить часть пассажиров и выгрузить порядочно риса и других продуктов для надобностей колонистов.

К Илу мы подошли на рассвете и стали на якорь в расстоянии около километра от берега. Высадка пассажиров и выгрузка производилась на большие плоскодонные шаланды, которые затем медленно буксировались маленькими пароходиками к берегу. Здесь нас, трюмных обитателей, ожидало новое разочарование: запрет съезда на берег, а так хотелось посмотреть на мировую достопримечательность – кипящий вулкан. Наши спутники второго класса, Руденский, Никольский и Бурышкин, получили разрешение. Поездка их заняла около суток, так как вулкан находится в отдаленной части острова. Попали они туда ночью. Вулкан был в сравнительно спокойном состоянии, и дно его кратера, по их описанию, не представляло сплошного огненного моря, а, скорее, напоминало обширный город с ярко-освещенными улицами и светлыми точками наподобие окон в темных массах полуостывших шлаков. В общем, впечатление было сильное, и они не жалели, что истратили по тридцать долларов с человека за это удовольствие. Последнее обстоятельство послужило нам некоторым утешением; даже при разрешении съезда на берег экскурсия эта была нам не по карману.

Более полутора суток стояли мы у Илу, наблюдая от нечего делать за выгрузкой. Любовался я могучей мускулатурой профессиональных грузчиков. Их было две артели; одна из японцев, другая из канаков. Не знаю, какой отдать предпочтение. Канаки – рослый, красивый народ; сложены как Аполлоны Бельведерские; гибкие, проворные атлеты. Японцы – коренастые, гориллобразные, с чудовищными плечами, на которых буграми вздувались могучие мускулы. Тяжелые ящики по десять-двенадцать пудов весу[179]. Эти люди подхватывали из опускающейся на палубу шаланды сетки, как легонькие чемоданы, и мелкой рысцой растаскивали на своем хребте к бортам.