Под грозой и солнцем

— Он там остался. А я был ранен. Провалялся в госпитале несколько месяцев. Потом — на курсы отправили. И вот я здесь, в этом городе, уже пятую неделю. Однако пройдемте в бомбоубежище. Здесь небезопасно стоять.

Тамара, Лида и Матвеев спустились в подвал.

— А где ваш муж? — спросил Матвеев. — И почему вы здесь, не уехали?

— Муж уехал, — с трудом проговорила Тамара. — Он уехал с заводом, а я замешкалась и вот осталась с Лидой…

— Как же вы теперь?

— Не знаю…

— Тогда вот что… — Матвеев задумался: — В пять утра мы… В общем, приходите на станцию. Я буду вас ждать там.

Он вырвал из блокнота листок бумаги и быстро написал несколько слов.

— Это на всякий случай, чтобы вас пропустили к коменданту… Мне надо идти… Прощайте… До утра…

— Прощайте… Мы с Лидой сейчас же пойдем на вокзал.

Матвеев ушел. Тамара опустилась на лавку. Лида, уткнув лицо в ее колени, задремала. Жаль было тревожить девочку после стольких волнений. Тамара подумала о муже. В каком смятении он, вероятно, сейчас. «Бедный Валентин. Мог ли он думать, что мы расстанемся? И вот это случилось…»

Однако надо было идти. Мать и дочь вышли на улицу и медленно побрели в сторону вокзала.

Кругом было подозрительно тихо. Стрельба совсем прекратилась. Но до вокзала им не пришлось дойти, не пришлось разыскивать Матвеева.

Через два часа немцы захватили пылающий город. Сначала пришли танки. Потом мотоциклисты. Потом пехота.

Дорога то извивалась среди леса, то шла по голым истоптанным полям. Сырой, холодный ветер бил в лицо. Мрачное, темное небо повисло над землей.

По дорожной грязи тянулась бесконечной длины колонна — женщины, старики и дети под конвоем эсэсовцев. Люди с трудом волочили ноги. Матери несли детей, укутанных в платки. Дети плакали, стонали.

Тамара Николаевна несла чемодан и сумку с медикаментами. Рядом, закусив губу, плелась Лидия. Девочка устала, измучилась. Если б не было рядом матери, она легла бы вот здесь на дороге и не сделала больше ни шагу. Поглядывая на мать, она старалась не отставать.

Впереди них шел пожилой крестьянин в зимней ватной шапке с наушниками. Это был крепкий приземистый старик с круглой седой бородой. Он часто оборачивался, собираясь, видимо, что-то сказать Тамаре Николаевне, однако молчал.

Начальник конвоя, ехавший верхом, остановился и крикнул:

— Привал!

— Отдохнем, стало быть, — добродушно произнес старик с круглой бородой. Он присел у обочины и, порывшись в своем мешке, достал ломоть хлеба. Разломив его на две части, он предложил Тамаре, которая села рядом: — Не желаете ли закусить?

— Нет, нет, спасибо, у нас есть хлеб, — поблагодарила Тамара. — А вот пить ужасно хочется.

— Да, с водой плохо — не дают кровопийцы, — пожаловался старик и принялся за еду.

Снова конвойный что-то повелительно крикнул. Люди тотчас встали и опять побрели по грязной дороге.

Старик предложил Тороповой:

— Вот что, гражданочка, дайте я понесу ваш чемодан.

— Да вам самому не легко нести свой мешок, — возразила она. Но старик чуть не силой взял у нее чемодан и понес его, шутливо приговаривая:

— Это разве ноша? Бывало, пять пудов на плечи брал — и хоть бы что. А это вроде воздуха, несу — не чувствую. Мы, Шабалины, к тяжести привычные…

Некоторое время Шабалин молча нес чемодан, потом сказал:

— Ведь идти-то очень далеко. Эти места я прекрасно знаю. До станции километров семьдесят будет.

— Мамочка, а потом мы поедем, когда дойдем до станции? — спросила Лида.

— Не знаю, девочка, ничего не знаю. Вероятно, поедем.

— А куда? Что там будет? — с тревогой спрашивала Лида.

Старик Шабалин строго посмотрел на Лиду:

— А ты, девочка, не думай, что будет потом. Что-нибудь да будет. — И, обернувшись к Тамаре Николаевне, он добавил тем же строгим тоном: — Всегда надо надеяться. А заранее думать о плохом — этак лучше на свете не жить.

Стемнело. Заночевали прямо в поле. Спали несколько часов, прижавшись друг к другу. Было мучительно холодно, сыро.

Утро не принесло облегчения. Небо было такое же серое, сырое. Так же уныло двигалась колонна, так же плакали дети, и та же разбитая грязная дорога лежала под ногами.

Тамара пыталась взять свой чемодан у Шабалина, но старик не отдал, решительно заявив:

— Для меня это не ноша, а вам затруднительно. Вы что, артистка?

— Нет, — ответила Тамара Николаевна. — Я врач.

Шабалин чуть усмехнулся.

— Никогда не болел, — сказал он. — И поэтому впервые около врача нахожусь.

— Неужели никогда не болели? — спросила Тамара.

— Один только раз в детстве упал с рябины и вывихнул себе руку. А других болезней за всю жизнь не имел.

Старик помолчал, потом сказал:

— Я думаю, вот отчего я здоровый бываю — дух во мне крепкий, горю не поддаюсь. Думаю лишь о хорошем, а не о плохом.

— Но ведь и плохого иной раз много бывает.

— Вот тогда и надо думать о хорошем, а не о плохом.

— Думать мало, надо бороться с плохим.

— Допустим, бороться, но не плакаться. Другие мечутся, плачут, ждут, что им еще хуже будет. А я заметил, что плохое всегда уходит, а хорошее остается.

Тамара Николаевна с горечью спросила:

— Ну, а вот сейчас как же? Ведь впереди ничего нет, только ужасное, унизительное, плохое…