Под грозой и солнцем

— Да, не ценили мы всего, что имели, — вздохнул Ларинен.

Матвеев поднялся и сел:

— Нет, нельзя сказать, что я не ценил того, что было. Просто хотелось сразу семимильными шагами пойти по жизни. Какая-то постоянная жадность томила… Хотелось всего добиться, все осуществить!

Улыбаясь, Ларинен сказал:

— Не всякому дается это…

— Вот и мне многое не удавалось, — вздохнул Матвеев. — Мне ведь уже двадцать четыре, и, казалось бы, пора что-то сделать…

— А ты в малом старайся видеть большое, — сказал Ларинен, — а то, чего доброго, при твоей торопливости и большие дела превратятся в малые…

Неожиданный грохот ручных и противотанковых гранат прервал разговор.

В тылу внезапно завязалось сражение. Казалось, что оно бурно приближается к дороге, у которой за кустами лежали наши пулеметчики. По цепи передали приказ — приготовиться к бою.

Вскоре из-за ельника, вправо от дороги, вынырнули передовые цепи врага и с ходу пошли в атаку. Но огонь засады был тяжел и точен — противник отступил так же поспешно, как и приблизился.

Ларинен, смахнув со лба капельки пота, лег на землю, буркнув:

— Не ко времени начали мы с тобой разговор…

Снова частые выстрелы раздались на правом фланге.

— Нет, не дадут поговорить, — сказал Матвеев.

Выстрелы и взрывы гранат участились. Это противник, перестроившись, сделал новый бросок. Было видно, как мелкие группы перебегали дорогу, стремясь закрепиться в нейтральной полосе леса между засадой и тыловым охранением.

— Гляди, гляди, куда они метят! — указал Ларинен Матвееву и яростно нажал на спусковой крючок пулемета.

Сержант Куколкин лежал метрах в десяти от них. Он стрелял редко и только по видимой цели, по выбору.

— Патроны поберечь! — крикнул он пулеметчикам. — Всех соро́к все равно не перебьете.

Что-то громко кричал Торвинен, но голос его заглушали выстрелы.

Сражение в тылу разгоралось, и тыловому охранению приходилось, видимо, не легко.

Командир роты приказал выдвинуть пулеметы на правый фланг. Это распоряжение тотчас изменило обстановку. Пулеметы теперь в упор били по врагу, вынуждая его отходить. Вражеская атака захлебнулась.

Снова внезапно наступила тишина. Но это была тревожная тишина. Противник где-то у леса навис над ротой.

— Славно отбили атаку, — тихо проговорил Матвеев, вытирая лицо.

Ларинен и Матвеев лежали у своего пулемета, почти не двигаясь. Усталость сковала их после волнений боя.

Тяжелая дремота охватывала Ларинена, однако спать нельзя: противник снова может броситься в атаку.

Пытаясь побороть сон, Матвеев обратился к Ларинену, продолжая начатый разговор:

— Я все о себе да о себе. Ничего даже не спросил о твоей жизни, Ларинен.

— У меня все хорошо, — нахмурившись, ответил Вейкко.

— Ты ведь из Петрозаводска, кажется?

— Да.

— А семья есть?

— Мать. Отца убили в гражданскую.

Ларинен отвечал коротко, скупо, неохотно. Матвеев словно клещами вытягивал из него слова.

— Ну, а что у тебя есть? — спросил Матвеев.

— Большая дружба есть…

— Дружба с женщиной?

— И с ней и с тем человеком, за которого она замуж вышла.

— Замуж вышла? И ты уступил ее другому?

Чуть усмехнувшись, Ларинен ответил:

— Не такой она человек…

— А ты давно с ними знаком?

— Удае много лет. Дочка Тамары Николаевны уже в пятый класс перешла. Сама она врач…

Пригибаясь к кустам, к ним подошел сержант Куколкин:

— Командир роты прислал связного — требует двух смелых и толковых бойцов для посылки в тыловое охранение. Одного я наметил — Матвеева. Посоветуй, кого еще послать? — спросил Куколкин Ларинена.

— Пекку Торвинена, — ответил Ларинен.

Торвинен, услышав свою фамилию, подошел ближе:

— Разрешите мне…

— Тебе? Ну, ладно. Но помни — не оплошай…

Матвеев и Торвинен скрылись за кустами. Ларинен сказал сержанту:

— Что ж ты у меня помощника отобрал? Ведь одному не справиться?

— А я тебе Монастырева дам, — пообещал Куколкин.

Монастырев почти вплотную привалился к пулемету, подминая под себя упругие ветки можжевельника. Куколкин прилег возле пулеметчиков, не собираясь, видимо, уходить.

— Обстреляется Торвинен — хорошим солдатом будет, — сказал Монастырев. — Главное страх в себе подавить, переступить через него…

— Да, — вздохнул Куколкин, — только через горе не переступишь. Знаешь ли ты, что такое настоящее горе?.. Его пережить надо… Все у меня было. Семья. Жена. Дети. Дом, который я сам построил в Карелии. А теперь…

— Где семья-то? — осторожно спросил Монастырев.

— Жена и двое детей убиты, — тихо ответил Куколкин, — дом сожжен. Остались у меня только старший сынок Василий и дочка Дуся. Васютка в армии. И Дусенька тоже недавно в армию ушла, санитаркой.

Немного помолчав, Куколкин снова негромко заговорил:

— Сначала думал — ни на что больше не гожусь, когда жену и детей потерял. А потом увидел — не один я такой… Надо пережить все, рассчитаться за все надо.

Куколкин замолчал. Молчали и другие. Каждый думал о своем.

Кругом было тихо. Ни один выстрел не нарушал неверного спокойствия этой светлой ночи.

Матвеев и Торвинен, явившись к командиру роты, ожидали его распоряжения. Командир сидел на пне и писал, положив лист бумаги на полевую сумку.

Кончив писать, он испытующе поглядел на прибывших.