Под красной крышей

– Ты не Мандельштама имеешь в виду? Или, может, Бабеля? – раздался звенящий голосок Милы Гуревич, и Марк впервые взглянул на нее с интересом: смелая девочка и умница, но до чего же некрасива.

Вмешаться в разговор не тянуло. Все еще теплилась надежда, что о его происхождении никто не догадывается. Бахтин – это звучит почти по-русски… Он медленно перелистнул страницу учебника, потом еще одну и еще…

– Смотрел вчера «Формулу-1»?

Марк нехотя оторвал взгляд от окна. У его единственного друга всегда такой виноватый вид. Даже в его имени звучит скрытый порок – размягчение. Не кость, а Костя. Марк произносил имя друга с жалостливой ноткой и считал себя обязанным опекать маленького белоголового друга, щеки которого до сих пор сохраняли младенческую пухлость. Но сейчас Костя явно пытался примерить чужую роль и пожалеть Марка. Очередной разговор о евреях, как он полагал, давал ему это право.

– Не смотрел. – Марк громко захлопнул книгу, улыбнувшись тому, как отшатнулся приятель, и уже мягче спросил: – Чем там дело кончилось?

Костя мгновенно оживился и едва не потирал руки:

– Ты не представляешь! Шумахер с Хиллом оба вылетели с трассы. Это было что-то! Виноват, конечно, Хилл. Он врезался в Михаэля, выбил его, но и сам тоже заглох. Шумахер как выскочит из машины! Я думал, он Хиллу всю морду разобьет. Но, ты знаешь, он сдержался.

Костя подождал, что друг разделит его возбуждение, и неуверенно добавил:

– Помнишь, ты называл их Моцартом и Сальери? Похоже, Хилл сделал свое черное дело.

От сдерживаемого смеха у Марка напряглись все мышцы:

– Костик, он же не убил его, правда?

– Ну, еще этого не хватало! Ты слышал, говорят, Шумахер женился и собирается на пять лет оставить гонки, чтобы нянчить ребенка. Он что, совсем свихнулся?!

– Почему – свихнулся? Денег у него – куры не клюют.

– Но через пять лет кому он будет нужен? – беспомощно растолковывал Костя.

– Своему сыну.

– Ты шутишь? Марк, его же все забудут за это время!

Марк навалился грудью на парту и снизу заглянул в светлые глаза друга:

– Ты тоже забудешь?

– Я – нет.

– Вот видишь. И я – нет. А говоришь: все.

– Что ты решил насчет юридического? – немного помолчав, поинтересовался Костя. – Я уже точно буду поступать. Ты хоть думал об этом?

– Нет. Просто из головы вылетело.

– Значит, тебя туда не тянет. Если б тянуло, ты бы не забыл.

– А тебя тянет? Ты непременно хочешь установить мировой порядок?

– Издеваешься? Что плохого в том, что люди будут соблюдать законы?

– Скука будет смертная. Ты никогда не ездил в автобусе зайцем?

– Ну, при чем здесь это? Конечно, ездил.

– Но это ты не считаешь нарушением закона, правда? Это ведь такая мелочь! Зато деньги целы, и какие-никакие острые ощущения. А для какого-нибудь Брынцалова и миллион – мелочь…

– Постой, ты что, оправдываешь тот беспредел, что сейчас творится?!

В руке Марка, сжавшей плечо друга, было столько теплой уверенности…

– Да бог с тобой! Конечно же, нет! Но я люблю ездить без билета, понимаешь? И вовсе не потому, что мне жаль денег, на них мне плевать! Но если бы всех заставляли ездить бесплатно, я обязательно бы бросил мелочь в кассу.

Весь последний урок он то и дело ловил на себе недоуменный Костин взгляд и отвечал неизменно ласковой улыбкой. Равновесие было восстановлено. У малыша опять не хватило сил перетянуть чашу весов.

* * *

– Ужасное время – осень, – пожаловался учитель, когда Марк по привычке заглянул к нему после уроков.

После смерти отца не нужно было спешить, чтобы успеть захватить того между репетицией и спектаклем.

– Вы боитесь новых общественных катаклизмов? – рассеянно поинтересовался Марк, разглядывая иллюстрации пятиклассников к гоголевским «Вечерам на хуторе…»

Илья Семенович захлопнул журнал и протяжно вздохнул:

– Я боюсь, что мои внуки погибнут от холода. Им нужна зимняя одежда, по крайней мере старшему. Не может же он ходить в моем пальто! Ему тринадцать лет, он уже два раза влюблялся.

– О! – заинтересовался Марк. – И чем дело кончилось?

– А чем могло оно кончиться? Одна девочка уехала, потому что ее папа – военный, а их почему-то вечно швыряют с одного места на другое. Будто нельзя готовиться к войне, не бегая по всей России!

– А вторая?

– О, вторая! Эта заявила, что ей стыдно пройти с ним по улице, потому что он одет как голодранец. «А что? – сказал я ему. – Ты и есть голодранец. И я голодранец. Иначе и быть не может, ведь кругом одни разбойники. И твой папа – разбойник». Это я не вам, Марк, это я внуку так сказал. Теперь он ходит молчком и бессовестно мерзнет в курточке, у которой рукава ему чуть не до локтя.

– А он не обиделся, что вы так сказали про его отца? – осторожно спросил Марк, тщательно складывая рисунки.

– А почему он должен обижаться? Мои мальчики прекрасно знают, что их настоящий папа – это я, потому что я и люблю их, и кормлю, а не тот разбойник.

– Наверное, настоящим отцом может стать и совершенно посторонний человек? – Он выжидающе поглядел на учителя, но старик был занят мыслями о своих внуках.

– Я запретил ей просить помощи у этого разбойника, – пробормотал он, невидяще глядя на Марка.