Под ногами троллей

Клинок в его руке задрожал.

— И что же меня ждёт? — угрюмо спросил он.

— С твоей спины сдерут кожу и посыплют солью, — угрюмо скривился Бешрам. — Запустят в твой живот голодных крыс, а затем зальют в глотку кипящий свинец. И двумя крысами в Тартааше станет меньше.

Джаншах облизнул губы; его скула подёргивалась.

— Половина моих людей — твоя, — прошептал он. — Но лишь половина!

Он раскачивался на носках сапог, словно в полузабытьи.

А затем внезапно вскрикнул:

— Сразись со мной, Бешрам! Сразись, как мужчина с мужчиной! И тот, кто победит, — по его лицу пробежала судорога, — тот и поведёт людей дальше!

Его голос упал до мрачного шёпота, а глаза сузились:

— Ибо, если победу одержу я, у Города появится новый владыка.

Бешрам облизнул губы и шумно выдохнул, удивительно похожий в этот момент на разъярённого быка.

— Да будет так, сын шлюхи, — взревел он. — Я прирежу тебя, как поросёнка, прямо на этих камнях.

То, что было дальше, было красиво и страшно одновременно — Аррен не могла отвести глаза. Двое тартаашцев, сжима я в руках клинки — высокий, стройный Джаншах узкую саблю; тяжёлый, грузный Бешрам — кривой ятаган — кружили друг вокруг друга, словно волки. Каждый надеялся поставить противника напротив солнца; ослепить его и поразить. Но оба были опытны для того.

Вот скрестились клинки — пока что осторожно, нежно, почти ласково. А вот — с яростной, страстной силой, высекая искры. Оба противника рычали, сипели и «хакали»; песок фонтанчиками вздымался у них ног.

А затем — всё произошло быстро, страшно, кроваво — и совсем не так, как в песнях.

Бешрам покачнулся на ступени; Джаншах с торжествующим, каким-то нутряным вскриком ринулся к нему; слуга шаха отшвырнул в сторону ятаган и вонзил в пах изменника длинный кинжал. Кольчуга оказалась слишком короткой; вскрик Джаншаха перешёл в вой, и в этот миг — самое страшное — он не попытался зажать рану, ударить саблей, убежать, спастись — нет. Он вдруг облапил противника своими руками, потянулся к горлу, и впился в него зубами.

Бешрам захрипел.

Она покатились по ступеням, пачкая их в крови; у самых ног собравшихся они распростерлись в пыли. Бешрам сучил ногами, зажимая рану рукой; но всё тщетно — спустя мгновение его руки бессильно заскребли по плитам. Джаншах же, словно призрак, поднялся — кровь хлестала по его ногам, и снова рухнул на красный камень. И тогда он пополз — то на четвереньках, то ужом — поскуливая, как подыхающий пёс, по чёрным ступеням наверх. За ним тянулся густой кровавый след.

Наконец, он добрался до верхней ступени, и затих.

Его голова легла на камень, как на мягчайшую из подушек.

И тогда началось.

Харат встал между храмом и остальными.

— Назад, — шепнул он одними губами, — назад.

Над телом эмира сгустились тени.

Аррен показалось, словно зыбкие, не вполне подлинные существа выглядывают в раскалённом воздухе пустыни — выглядывают из некоего иного мира. Вот мелькнула прозрачная, как вода, рука; а вот лица — но лица страшные, словно гротескные маски карнавала — искажённые жадностью и похотью.

Вдруг резко похолодало, будто на них дохнуло ветром с покрытых снегом гор; едва слышный, но яростный вой донёсся со ступеней храма. Тени сгустились; теперь над телом эмира словно клубилось дьявольское, нечистое варево. Аррен почудился хохот и тихий шёпот — холодными змеями ей втекало в уши такое, чего она предпочла бы никогда не слышать. Это было не то ощущение гнетущей силы, что раньше; о нет. Здесь была сладостная гниль разложения, трупная мерзость падали.

Вязкие, смоляные тени просачивались в тело Джаншаха; так нечистоты стекают вниз по канавам; и вот его глаза открылись.

Но его глаза уже не были глазами человека; в них горели странные, фиолетовые огни. Он поднялся рывком, словно тряпичная кукла. Аррен на миг даже показалось, будто стоит он не сам — будто его держали за шкирку те, густые чёрные тени…

— Шшшш… — странное, змеиное шипение сорвалось с губ эмира.

Возможно, он пытался что-то сказать — но это не было человеческой речью. На скулах его заиграли желваки, и вдруг он выскалился — дико, радостно, как зверь, и засмеялся. Ничего человеческого в этом смехе не было.

А затем стало происходить нечто ещё более страшное.

Тело эмира стало усыхать, оно стало жёлтым, точно пергаментная бумага, а потом покрылось расползающимися, сизоватыми трупными пятнами. Кожа на щеках впала, губы обтянули белые зубы, волосы клочьями опадали на плечи. И только глаза оставались жутко, неправдоподобно живыми — громадные белёсые яблоки в глубоко запавших глазницах.

Джаншах завыл — завыл, как умирающее животное, крутанулся на месте и протянул руку — к одному из своих солдат. Тот подпрыгнул, как ужаленный — и, быстрее, чем кто-либо успел понять что произошло, упал. Взгляд Аррен невольно обратился к воину — и она в ужасе отшатнулась: он умирал. Умирал страшно, покрываясь язвами, загнивая, разлагаясь на глазах.