Под опекой

Он видит нас постоянно. Видит не только, как мы едим и пьем, видит, как мы работаем, звоним по телефону, читаем, размышляем, разговариваем, зеваем, кашляем, чешемся, одеваемся, обуваемся, разуваемся, дремлем, целуемся. Видит, и как мы срываемся, потому что это, конечно, еще случается время от времени, хотя наш гнев очень быстро растворяется в стыде, ведь мы выставляем себя напоказ. Он видит, как мы застилаем постели и моем посуду. Не видит только, как мы отправляем естественные надобности, и даже Лу теперь запирается в туалете. И как занимаемся любовью, не видит, но в последнее время нам как-то не до любви. Я не могу привыкнуть к его людоедскому взгляду на наши тела и лица. Он в самом деле пожирает нас глазами. У меня такое чувство, будто его зрачки раздевают нас, срывают одежду, а потом сдирают и кожу. Он видит все, даже из другой комнаты. Должно быть, он развил гипертрофию всех органов чувств или использует акустические рожки, чтобы слушать через замочную скважину, потому что различает малейшее движение, самый тихий шепот. Лу прозвала его Совиным слухом, потому что вычитала в своем «Окапи», что полярная сова может засечь добычу более чем в ста метрах, под сорока пятью сантиметрами снега. И так же, как сова, он передвигается бесшумно. Его звериная гибкость позволяет ему скользить, исчезать, когда ему надо, и появляться в другом месте как по волшебству. Должно быть, он окончил специальные курсы, выучился на человека-змею или на шпиона и умеет распознавать места, где скрипит паркет, потому что я никогда не слышу, как он подходит. Это изматывает – знать, что за тобой наблюдают ежесекундно. Мне вспоминаются мужчины и женщины с картин Хоппера [9], сидящие в одиночестве на краю кровати или дивана, голова опущена, плечи сутулятся, и я завидую расслабленности их тел, которые, едва притворена дверь, убегают от общества, прячутся от его глаз и от его суда. Вот этого-то отдохновения мы теперь лишены.

* * *

Да кем мы себя возомнили?

Можно подумать, что мы могли бы жить вот так,

Стирать наше грязное белье в семейном кругу,

Чтобы в это не вмешивалась судебная машина,

И чтобы никто не имел права заглянуть в программу.

Государство не дремлет.

Оно следит за нами, ведет этот танец, печальный хоровод,

Выталкивает из круга все, что мы построили, и все рушится,

Трах-тарарах.

* * *