Под солнцем и богом

Поначалу пишущее братство подбивало к ним клинья, но в какой-то момент унюхало: мюнхенцам известно не многим более, чем «Зюддойче цайтунг» о сенсации опубликовала. Их сдержанная манера поведения говорила: статус – ожидание. Правда, не с моря погоды, как все прочие, точно слепые котята не ведающие, куда сунуться в чужом, цивилизацией не обласканном крае, а результатов облавы, развернутой чадской полицией и военными, которые – сомнений не возникало – этой газетой прикормлены. Местные Пинкертоны общались лишь с ними, всем прочим в интервью отказывали.

На третий после журналистского десанта день в стане «Зюддойче цайтунг» мелькнул один измотанный европеец, вызвавший у немцев откровенный пиетет. Корреспонденту «Гардиан»[69] пришлый показался знакомым: напомнил старшекурсника из Оксфорда, который борзописец имел честь окончить. Но всерьез к этому не отнеслись, посчитав: коллега, скорее всего, напутал, как-никак четверть века назад.

Проспер Абукама, владелец единственного на весь город книжного магазина, сводившего концы с концами только за счет школьных учебников, потирал руки. Всего за пару дней у него раскупили все карты Чада и европейские газеты недельной давности, непроданные и подлежавшие возврату.

Из-за внезапного бума продаж стенд периодики Проспер даже выставил на улицу. Там, правда, скучали только парочка старых «Фигаро»[70] и лондонская «Таймс», совсем свежая, и пережившая нашествие европейцев лишь потому, что первые страницы не прочитывались – типографский брак. Днем ранее от нее отказался врач-швед из районной больницы, постоянный заказчик издания.

Проспер вышел на улицу, напевая L'ete Indien[71]. Пронесся джип со столичными номерами, взятый журналистами в Нджамене напрокат. Один из пассажиров помахал ему рукой, он ответил тем же, расплываясь в улыбке. Хотел было вновь затянуть «и вся жизнь будет казаться, как это утро»[72] – а было оно воистину прекрасным после подсчета вчерашних барышей – когда увидел, что «Таймс» со стенда улетучилась. Вытащил из паза «Фигаро», проверяя не под ними ли лондонец, но, увы, пусто. Вернулся в магазин, поискал на прилавке деньги – иногда их оставляли, если он задерживался в подсобке или выходил в туалет, – но и там по нулям.

Сегодня посетители еще не наведывались, да и их не могло быть. Считанные на весь город иностранцы и редкие местные книгочеи, как правило, послеобеденные гости. Журналистская «саранча» не ожидалась. Предупредил еще вчера: свежие газеты по вторникам не завозят.

Проспер подумал: «Может, кто-то из детей?» Но сразу отмел эту возможность: дети проследовали в школу прежде, чем он выставил стенд. Можно было, конечно, предположить, что кто-то сбежал с занятий, но такое случалось позже – после третьего-четвертого урока.

Вдруг в разнобое досады по упущенной выгоде Проспера посетило: совсем недавно, стоя спиной к окну-витрине, он резко обернулся. Но то была реакция скорее на колебание световой гаммы, нежели на чье-то присутствие. При этом он ничего не запечатлел – ни подвижки, ни шороха, тот же с детства знакомый пейзаж.

Чихнув, Проспер открыл книгу прихода. Записал новую дату – 27 января 1980 г., после чего отправился в подсобку перебирать подержанные учебники. За две четверти их накопилось изрядно. Учебный год завершали далеко не все ученики. Не менее четверти умирало от инфекционных, прочих заболеваний, в считанные дни съедавших истощенный хроническим недоеданием организм. Не успев похоронить чадо, родители торопились избавиться от учебников, надеясь за вырученные гроши прокормить оставшихся в живых.

Дидье Бурже, как и Проспер Абукама, его сосед по поселку, где обитали известные граждане Ебби-Бу и иностранные специалисты, в эти минуты испытывал схожую с Проспером горечь, хотя и по-своему.

На сегодняшнее утро Дидье запланировал архиважное мероприятие – отправить Ивонн телеграмму, в которой намеревался оповестить: «Прилечу через месяц. По техническим причинам передача дел сменщику откладывается». Накануне, немало попотев, убедил руководство компании в целесообразности отсрочки.

От Ивонн Дидье с каждым днем отдалялся все дальше. Перспектива расстаться с дарованной Богом спутницей уже не казалась кощунством, несмываемым грехом. Заполонившая его разум мутная нирвана перемешала представления о добре и зле, сиюминутном и вечном, благородном и низменном.

Дитя дикой природы Кану властно и безоговорочно завладела его «я». В этом затуманенном конгломерате, некогда благообразном, осмысленно действовала лишь одна цепь – как обезопасить от условностей мира берлогу, где они с Кану залегли.

Подобно всему рыщущему в топи низменного, контур работал изобретательно, изворотливо даже. На электростанции Дидье запутал документацию (якобы по вине персонала) до такой степени, что Париж его командировку продлил, хоть и со скрипом. Свой телефон он отключил – как на вход, так и на выход – но не от начальства, а от Ивонн.