Под солнцем и богом

– Не переборщить бы… Ох уж этот Джеймс Фикс![97] – протяжно озвучил таксист. Тут же спохватился: – Куда?

– Северная промзона, – прозвучал ответ.

Спустя полчаса часа Кроссмен спешился на стоянке полуразобранных легковушек, где в очередной раз «оседлал» заднее сиденье «Тойоты». Дожидался вечера, чтобы, проникнув в мастерскую, все-таки краску смыть.

Задыхаясь от химических паров, Кроссмен вдруг ощутил прободную слабость. Схватился за стенку туалета, где обрабатывал себя растворителями, медленно сполз перед зеркалом на пол. Заворачиваясь в черный балахон забытья, прихватил с собой лишь резкий запах химикатов.

Кроссмен пришел в себя под утро и уставился в свисающую с потолка лампочку. Глаза увлажнились, затем сомкнулись вновь.

Тридцать восемь лет судьбы, полной надсады лишений, рассредоточились в невнятные микро-частицы, хаотично наскакивающие друг на друга и столь же внезапно исчезающие, как и являющиеся. И оставляющие после себя лишь мимолетную сыпь, которую ни внять, ни переварить не удавалось.

Чуть позже сознание пошло желваками и разродилось вопросом: «Кто я?» Не получив вразумительного ответа, озадачилось опять: «Где я?»

Пудовые руки пришли в движение. Левая натолкнулась на прохладный, округлый предмет – опрокинувшись, тот покатился. Ноздри резанул терпкий запах, лишь взвинтивший головокружение.

Тут Кроссмен все вспомнил: кто он, где и зачем здесь? Параллельно самоопределению яснее ясного осознал: обширный инфаркт, без врачей не выкарабкаться.

«Ползи к телефону, аппарат, скорее всего, в каморке мастера. Вызывай реанимобиль. На рабочих не рассчитывай, кликнут скорее полицию, нежели врачей». – Отчеканив цель, внутренний голос умолк.

Кроссмен полз по метру, подолгу отдыхая. Знал, что любая нагрузка смерти подобна.

Дверь заперта, впрочем, как он и предполагал. Подтянулся, сел, прислоняясь к наличнику. Достал из кармана отмычку, просунул в замочную скважину. Повозился дольше обычного, но открыл. Взявшись за дверную ручку, задумался. Отпустил ручку, снова оперся о наличник.

Казалось, Кроссмену вот-вот полегчает и не потребуется никаких карет. На деле же он захворал пуще прежнего – не столько от недуга, обратившего тело в ватный манекен, сколько от осознания того, что вызов реанимационной бригады ставит крест на задании. Первую помощь без паспорта, медицинской страховки окажут, но, выведя из кризиса, спровадят в тюремную больницу. По факту, он банальный взломщик.

Кроссмен родился в среде хлеборобов – в общности волонтеров каторги труда. Мораль того класса сродни воинской присяге, только принятой добровольно: работа от зари и до зари, труд мозолей до гроба. Трудолюбие, выносливость, прочность души и тела – походный минимум хлебопашца. Выделяется лишь тот, кто выдает за двоих, спит и ест урывками, зато кубышку пополняет, когда прочие на мели! Порвав жилы, наматывает их на руки, как бандаж, и с кровью в глазах тянет свою лямку дальше. И никогда не бахвалится.

Сатанинский режим его родины, в своем генезисе перемолов лучших граждан, на его поколении спохватился, карательный пыл поумерив. Талант, беззаветность в труде снова оказались в фаворе. Клеймо вредоносных сословий затянулось, а где и укрылось за морщинами лет.

Кроссмена, молчуна с золотыми руками и даром экстрасенса, приметили еще в армии. После демобилизации пристально за ним наблюдали, через два года предложив призваться в разведку.

Знатный мастеровой воспринял подряд молча и, что поразило подрядчиков, без пиетета во взоре.

«Важная работа? Надо еще посмотреть… Вся страна в бессрочном отпуске – хозяина-то нет!» – примерно так размышлял Кроссмен.

Но, втянувшись в изматывающее, не ведающее отдыха ученичество, Кроссмен к ремеслу душою прикипел. Трудиться, не покладая рук, – «отче наш» выведенного класса, давшего ему путевку в жизнь, хоть и в изгнании.

Кроссмен чурался горлопанства, к нему не липла, отскакивая, как от бетона, идеологическая шелуха. Делать дело – все, в чем его деятельный организм нуждался. Быть еще не хуже других, не ронять честь, доброе имя близких, рода.

Этот впитанный с молоком матери вызов ныне гнобил его больше, чем сам недуг. Конфликтуя с немощью, вздымал запасники, давно истраченные, стертые в прах – в его запредельных нагрузок службе, домне Сахары, в безбилетной кругосветке «Ебби-Бу – Йоханнесбург».

Глаза Кроссмена медленно опустились, прилипли взором к запястью. Пять утра, до встречи с бенефициаром – 300 коротких минут, если тот, конечно, явится. Резервный, форс-мажорный режим налагал ежедневный выход на связь, пока публикуется объявление. В 10:00 у памятника королевы Виктории.

Багаж его прикладных знаний, заложенных в бурсе Конторы и с тех пор многократно умноженных, неумолимо гласил: самостоятельно двигаться он еще долго не сможет, если выживет вообще. Но принимать эту данность, погружаясь в прорубь немочи, Кроссмен не мог.

«Сдюжь, придумай как… Сколько высоток взял, прорывая вручную тунели, где в лоб не получалось. Последняя, упрись!» – вторил он тупо, одержимо.