Под солнцем и богом

Подтянул под себя ногу, потом другую. Сидя к двери спиной, закинул руку на дверную ручку, ухватился, начал приподыматься. Рукоятка скрипнула, провернулась – Кроссмен грохнулся на пятую точку, но в сидячем положении удержался, кривясь от боли.

Мириады слепящих искр сгрудились в носоглотке, сбивая дыхание. Извиваясь от нехватки кислорода, Кроссмен инстинктивно обхватил горло. Подбородок дернулся вниз, пригвоздив ладонь к грудной клетке.

Невесомое забытье поглотило, втащив за волосы без боли – в безликую пустошь, без горизонта, границ, откровенно враждебную, но и где-то родную. В безбрежном пространстве терялись человеческие фигурки, беззащитные, одинокие, но не столь удаленные, чтобы не узнать. Внешне их покинула жизнь, но глаза горели, тужась дописать кривую на осциллографе надежды. Молили, выдаваясь из орбит, и… ненавидели. Пять пар глаз, раскиданных по пустыне, но во всех оттенках запомнившихся навек. Лишь последняя, шестая, местоположением самая близкая, светилась мудростью, словно осмыслив неотвратимость исхода: противься не противься – настигнет. Не сейчас, так через двадцать лет, а боль та же…

В тех очах еще подтанцовывала гордость, но не напускная, а сопричастная к скрытому от общества, но крайне важному событию, ради которого стравлена, принесена в жертву жизнь: «Пусть не вышло прокатиться в его (события) колеснице, чем мог, помог, собою пожертвовав. Какова же его истинная цель и не важно. Пусть загнав лошадей, колесница кучера докатит. Когда-то да вспомнят, добром помянув…»

Тот дилижанс еще долго носился в космосе забытья, пока не затормозил, распахивая дверцу.

* * *

Заря по нитям расшивала покрывало ночи. Бенефициар, давно проснувшись, смотрел в проем окна, ничем не выказывая волнения. По крайней мере внешне.

Между тем ему до безумия хотелось, чтобы сереющую мглу, символ прошлого, боднув, вытурил рассвет, навсегда исторг из памяти. Чтобы думалось лишь о будущем, сладком и безмятежном, чтобы вокруг сновали присные в ливреях, чтобы звонил, разрываясь, телефон – звал на рауты, фуршеты, чтобы манили нежный овал, крутой изгиб бедер, откровенный разрез, чтобы привередничали, вешаясь на шею дети, а он мог предупредить их любой каприз, чтобы на крыше дома тарахтела вертушка, а фантазии плавно перетекали из Сент-Морица через Ниццу в Волендам…[98] и чтобы наступило десять, обскакав 300 рисок на часах.

Но не получалось. Время тянулось на проколотых шинах, и опахалом никто не обмахивал. Зато, словно наяву, буравил взгляд Регины в их последнюю ночь, а точнее, утро, омраченное расставанием и хмурым декабрем. Он так и не признался ей: «Ухожу, хоть и рву по живому…» Не отважился, опасаясь, как бы наикрасивейшая женщина Каунаса не отколола бы чего… По ней сохли десятки парней, пускаясь в рыцарские бои. Далеко не всегда фигурально…

Бенефициар отбил Регину у законного мужа, Мотке-мясника, своего приятеля, более невзрачного жениха, чем он сам, зато известного на весь молодежный Каунас богатея-озорника. Знакомясь с дамами, Мотке, будто невзначай, перекидывал из кармана в карман упаковку дензнаков. В девяти из десяти случаев срабатывало.

Регина ушла к Бенефициару с годовалым малышом, не убоявшись оставить ребенка без отца. У приятеля мужа завелись большие деньги, от него повеяло силой, облаченной в хрустящую фольгу загадки, которую то и дело подмывало развернуть.

Он впился в Регину, как комар: не давал прохода, забрасывал дорогими подарками. Пассия поражалась, откуда у двадцатидвухлетнего прежде неприметного парня такие связи. Муж с его деньжищами ничего подобного достать не мог.

Туманя презентами женское рацио, хлипкое, как у всякой красотки, Бенефициар в изобилии впрыскивал слова. По отдельности – неприметные, но в его устах – обретавшие необычный, завораживающий смысл. О ее красоте, избранности – до него никто так не славословил. Регина готова была слушать его часами, не замечая, в отличие от мужа, ярко выраженные семитские черты. В итоге гиперактивный златоуст пробудил у Регины нечто большее, чем любопытство, утащившее обоих в омут запретного плода.

Тем временем еврейская эмиграция в Израиль набирала обороты. У советского внешнего сыска наступили жаркие деньки – о лучшем прикрытии для внедрения агентов на Лубянке и не мечтали.

Ушлый Бенефициар – в партии первопроходцев, на кого, с учетом дивных аналитических способностей и реальных оперативных достижений, ставка особая.

«Молод слишком, однако… – задумался между тем московский куратор. – Заподозрят, не ровен час. А хотя, в чем проблема? Отца из зоны прямиком в ОВИР! Образцово-показательная семья репатриантов готова!»

На сборы дали месяц. Заикнулся было о Регине – грубо оборвали, не объяснив причин. Со временем, уже в Израиле, понял: удачная женитьба агента – трамплин в высокие сферы, шанс пробраться туда, где и посыльным не зацепишься.