Под солнцем и богом

Том Спейси сглотнул, набрал воздух и… протяжно просипел, окончательно подтвердив диагноз: жертва кабельного вируса. Прокукарекал сорванными гландами еще один пассаж и обреченно протянул визитеру телефонную трубку. Не встретив взаимопонимания, призывно постучал по пластмассе костяшками свободной руки.

Помощник генерала нахмурился, взял трубку, но говорить не стал. Обошел стол и положил трубку на место, разъединяя линию.

– Разозлить его хочешь? Он вылетел из кабинета как угорелый! Забыл даже, что селектор по правую руку. Заорал: «Спейси ко мне!» – выдал как на одном духу помощник. После чего, пригласив рукой, двинулся на выход.

Спустя четверть часа Том Спейси, начальник сектора внештатной агентуры Управления, лихорадочно листал картотеку в своем кабинете. Наконец, найдя то, что искал, позвонил по номеру абонента, с которым его разъединил помощник генерала:

– Курт, ты на месте? Спейси говорит.

– Слава богу! Он еще здесь, перелопачивает «Таймс»! Раз десять просмотрел, от корки до корки! – протараторила линия.

– Слушай меня внимательно, Курт: о том, что я просил, забудь, обе фотографии – сжечь! – озадачил агента Спейси, причем совершенно нормальным, должно быть, отреставрированным у генерала голосом.

– Как? – опешил киоскер.

– А так. Будешь держать язык за зубами – налоговиков придержу. Не дай бог, проболтаешься, знай: назавтра у тебя судебные приставы, изымающие киоск за долги. Конец связи.

Спейси ворошил свою картотеку почти два часа и каждые пять-семь минут телефонировал. С каждым агентом общался по-своему, но резюмировал одинаково: «Обе фотографии сжечь, держать язык за зубами».

В 9:30, как только Спейси зашел к генералу, дежурный по Управлению передал по рации экстренное распоряжение, адресованное всем нарядам. Приказ прошел по линии общегородской связи, районные отделения полиции были оповещены чуть позже: «Розыск фигурантов «А» и «Б» прекратить. При случайной встрече игнорировать, препятствий не чинить».

Бенефициар или, по тайнописи йоханнесбургских центурионов «Фигурант А», в последние три дня – самый разыскиваемый в Йоханнесбурге, а может, и во всей ЮАР подозреваемый, без двадцати десять шагал к памятнику королевы Виктории. По крайней мере, направление движения указывало на это. При этом, казалось, не вполне отдает себе отчет, куда и зачем путь держит. Остекленевшие глаза выдавали обрыв всех заклепок натуры, полный, безоговорочный крах. Мешковатая обреченность подсказывала: хоть и колеса по инерции крутятся, телега опрокинулась.

Руки Бенефициара отяжелели, в ритм движения не вписываясь. Подушечки пальцев покалывали – то было единственное, что он физически ощущал. Подспудного же – с избытком. Голова одеревенела в высушенную тыкву, но в ее пустоте то и дело проявлялись паяцы, юродивые, скоморохи. Пиликали в дудочку, били в бубен, но чаще всего – реготали. Один даже, с ожерельем из наручников на шее и в военной фуражке с малиновым околышем, развернувшись, выставил свой срам.

Бенефициар остановился, оглядел, будто впервые, окрестности, но, казалось, ориентира не обрел. Поднял одну руку, потом вторую, потер кисти друг о друга, безвольно опустил.

Здесь заслонка отупения пришла в движение, начала сползать. На белом, как простыня, лице вначале ожили скулы, челюсть, а потом и глаза. Но то было не обретение смысла, казалось прежде, утраченного надолго, а перемалывание некой недавно сразившей истины или точнее, открытия «Этого не может быть!»

Бенефициар резко схватил себя за нос, больно сжал, дернул – будто в стремлении привести себя в чувство. Судя по всему, удалось: чуть горбясь, более-менее осмысленно двинулся дальше.

Семенивший по площади «Сэндтон» Ринус Керман, как и минутами ранее Бенефициар, потирал руки, но не в случайном порыве, сбивая зуд, а неугомонно, последние два часа. Волдыри вместе с тем не плодил – ликовал душою, истосковавшейся по чуду, которое разоткровенничалось наконец. В своей начисто лишенной романтики жизни такого приподнятого настроения, как сегодня, Ринус давно не припоминал. В последний раз, запомнилось ему, в день демобилизации из южноафриканской армии, когда прощался с постылой муштрой, бесконечной вереницей унижений.

Через каких-то полчаса в его нагрудный карман перекочует еще пять новеньких, терпкого запаха бумажек, в дополнение к пяти, которые уже заимел. Американских долларов Ринус прежде вживую не видел и в руках не держал. В написанном мелким петитом бытии «синего воротничка» им просто не было места.

Как ни удивительно, лицезрев наижеланнейшую на планете плешь, Ринус тут же уверовал в ее платежеспособность, и с тех пор червь сомнения в надежности банкнот даже не шевельнулся.