Под свист пуль [litres]

— Сгоняй-ка ты туда, Николай Иванович, глянь своим придирчивым инженерным оком. Не мог же нарушитель пройти незамеченным мимо выставленного поста.

— Да, по воздуху боевики пока что не летают, — согласился с ним Даймагулов.

— Вот и отправляйся на первую комендатуру сейчас же, — распорядился Агейченков.

— Есть! — козырнул Даймагулов. — Только я прежде заскочу на Воронежский мост… Посмотрю, как там идут дела.

Он-таки настоял на восстановлении этой капитальной переправы через Аргун. И работы там начались внеплановые. Для этого Даймагулов везде, где только мог, отрывал необходимые материалы, нередко даже в ущерб строительству других важнейших объектов. Агейченков, разумеется, знал об этом, но закрывал глаза, понимая, что чем раньше будет готов мост, тем больше усилится приток нужных грузов в отряд.

— Вечно ты с этим Воронежским мостом носишься, как с писаной торбой, — насупился Агейченков.

— Но там сегодня настил начинают класть, — еще раз попытался убедить командира инженер. — Боюсь, как бы без меня не напортачили.

— Выходит, своим подчиненным не доверяешь? — спросил Агейченков с кривой усмешкой.

— Ну, почему… — растерялся Даймагулов. — Они — люди знающие, но свой глаз вернее.

— Перестраховываешься, значит?

В голосе командира прозвучали язвительные нотки.

— Да как сказать…

— А вот так и скажи! Не доверяю, мол.

— Ну, зачем ты так? — с укором протянул Даймагулов.

— Хватит болтовни! — оборвал его командир. — Я, кажется, сказал, что тебе надо делать, и без промедления. Так что вперед — аллюр три креста!

Даймагулову ничего не оставалось, как сказать «слушаюсь», и сесть в свою машину.

— Давай в первую комендатуру, — отводя глаза, чтобы не встретиться с удивленным взглядом водителя, приказал он солдату, ждавшему от него совсем других слов: Даймагулов уже сказал шоферу, что они едут к Воронежскому мосту, а тот был приучен к тому, что инженер не меняет своих решений.

Даймагулов с горечью должен был констатировать, что предчувствие не обмануло его. С недавних пор он стал замечать, что отношения командира к нему стало портиться. Прежде оно было таким дружески-откровенным, — душа радовалась. И вдруг… Даймагулов заметил это не сразу. Да и началось это как-то исподволь… Однажды командир оборвал его на полуслове, и довольно резко, что прежде никогда не делал. Он подумал, что Агейченков не в духе, чем-то расстроен, и не придал этому значения. Но когда это случилось во второй раз, Даймагулов сказал Агейченкову: «Ты что, Николай Иванович, не с той ноги встал?» Тот отшутился: со всяким бывает, но взгляд у него остался отчужденным, чего Даймагулов не мог не заметить.

Дальше — больше. На одном из совещаний работников штаба Агейченков сделал Даймагулову резкое замечание за медлительность строительства казармы третьей заставы. Обычно он если и упрекал кое в чем своего зама, то делал с глазу на глаз и в более мягкой форме. Даймагулов в душе обиделся, тем более, что командир знал, почему задерживается строительство: заготовка природного камня для возведения стен казармы шла с большим трудом, приходилось почти все время применять взрывчатку.

Даймагулов терялся в догадках. Что могло случиться? Он не мог взять в толк, почему так переменился к нему командир, словно между ними пробежала черная кошка. Секрет открылся внезапно и оказался настолько банален, что Даймагулов ни за что бы не поверил, расскажи ему об этом кто-нибудь посторонний.

Дело в том, что с появлением в лагере Тамары Федоровны, его, как магнит, притягивала палатка санчасти, где обитали приехавшие врачи. Он находил десятки предлогов, чтобы побывать там и хоть одним глазком взглянуть на свою богиню. Она всегда встречала его очень доброжелательно, с удовольствием принимала цветы, которые он сам собирал для нее на стрельбище. Там их было особенно много. А когда однажды Даймагулов привез ей букет эдельвейсов, с трудом добытых им высоко в горах, она пришла в такой восторг, что поцеловала его, воскликнув: «Какая прелесть! Где вы достали такую красотищу, Николай Николаевич?» И эту сцену все медики, конечно, наблюдали, после чего по городку пошли разные слухи.

На другой день вечером к нему в блиндаж завалился Рундуков. Они были в очень хороших отношениях. Даймагулов пообещал комиссару построить такой же блиндаж, какой был у него самого: глубокий, удобный, теплый.

— Послушай, Николай Николаевич, в отряде ходят упорные слухи, что ты успешно ухаживаешь за доктором Квантарашвили, — сказал Рундуков без всяких предисловий. Он не любил обходных путей, предпочитал всегда идти прямиком.

— А разве это запрещено? — засмеялся инженер. — Тем более, что Тамара Федоровна спасла мне жизнь, и я ей по гроб обязан. А женщина она, согласись, обворожительная. К тому же свободная. Какие же здесь могут быть преграды? Я, например, тоже холостой.

— Послушай доброго совета, дружище, — с грустинкой проговорил Рундуков, — Брось ты это дело! Ну, мало ли баб на свете красивых? Не сошелся на докторше свет клином.

— Не понимаю тебя, — потряс головой Даймагулов. — Кого это беспокоит? Ну, влюбился один человек в другого. И что?