Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

— Но разв эта фраза не можетъ быть написана стихами? — громко и нетерпливо спросила она. — Я слышала стихи, но не упомнила ихъ… Я сказала, какъ поняла ихъ, — добавила она уже обыкновеннымъ голосомъ, сама удивляясь своей нетерпливости на непонятливость Львова.

— Не помню… Нтъ, къ сожалнію, не знаю, чьи это стихи… Но я могу справиться, если вамъ угодно. — Онъ не замтилъ вспышки гнва въ двушк и говорилъ, какъ всегда, услужливо и любезно.

— Если можно, узнайте… Знаете для чего? — живо спросила она.

— Нтъ, къ сожалнію, не знаю. — Онъ, дйствительно, сожаллъ, и сильно сожаллъ.

— Папа совтовалъ мн начать заниматься педагогіей. Я начала читать педагогическія книги и надумала давать кому-нибудь уроки, но сего дня услышала, что „только геній можетъ учить другихъ“ — и мн показалось, что я берусь не за свое дло… Мн хочется прочесть все стихотвореніе. Тамъ… какая я глупая! Мн показалось, что въ стихотвореніи говорится, что нужно имть, чтобы хорошо учить… — закончила она уже не такъ бойко, какъ начала.

— Вы клевещете на себя! — съ увлеченіемъ началъ Львовъ. — Вы знаете многое и лучше, чмъ мы, учителя! Я помню, какъ правдиво и съ какимъ чувствомъ сказали вы о Пушкин: „Боле любишь природу и людей посл чтенія Пушкина“, — сказали вы и такъ точно опредлили поэзію.

— Это „Дитя“ Боборыкина, это не я такъ сказала, — перебила она Львова. — Я видала ее на сцен, вспомнила тогда ея слова и сказала вамъ.

— Я слышалъ и знаю, что это правда, что вы отлично знаете гимназическій курсъ, — чего же вамъ еще?… Нтъ, вы клевещете на себя! Вы будете лучшей учительницей! — у Львова въ голов рисовался пансіонъ, въ которомъ онъ и она — хозяева-педагоги; онъ восхищался этой мыслью и, подъ вліяніемъ восхищенія, слова лились скоро и съ увлеченіемъ.

— Вы правы, — глядя на Львова, сказала она. — Стихотвореніе, врно, говоритъ не о томъ; учить грамот, географіи, ариметик,- генія не нужно… Тамъ — о другомъ, но я не знаю, о чемъ…

— Вы можете учить всему! Не боги горшки обжигаютъ, а у васъ даже и грховъ нтъ. Вы — чужды пороковъ; вы можете быть учительницей всего, кром лжи, лукавства, ненависти, но вдь такихъ предметовъ нтъ. Будьте учительницей, Катерина Дмитріевна! Да, да, будьте учительницей! — слабо вскрикнулъ въ заключеніе Львовъ и въ его голос слышны были и приказаніе пророка, и робость влюбленнаго юноши, и объясненіе въ любви, какъ будто онъ просилъ ее быть его женою. Въ голов его носилась мысль, что если она будетъ учительницею, то она будетъ его и женою.

— Я спрошу папу, какъ это сдлать, — улыбнувшись, сказала она, взглянувъ опять ему въ лицо.

— Благодарю васъ! Благодарю васъ! — еще боле горячо сказалъ онъ и крпко жалъ ея руку.

А Софья Михайловна тоже увлечена была разговоромъ съ Кожуховымъ и не обращала вниманія на падчерицу.

— Можетъ я и ошибаюсь въ Могутов,- говорилъ Кожуховъ, — но Богъ съ нимъ. Если я золъ и несправедливъ къ нему, то вы сами причиною тому… Мн тяжело, Софья Михайловна! Мужчина не можетъ довольствоваться тою любовью, которую даете мн вы. Отъ такой любви можно сойти съ ума, сдлаться злымъ и несправедливымъ къ людямъ. — Къ голос Кожухова мало было измненія противъ обыкновеннаго, но Софья Михайловна въ немъ ясно слышала досаду, раздражительность.

— Вы думаете, что женщина наслаждается такою любовью?… Что для меня пріятно любить и только ждать и ждать?… Научите, что длать?… У меня языкъ не повернется сказать ему, — проговорила она.

— Можно обойтись безъ напрасной тревоги его и насъ… Посмотрите прямй на ваше отношеніе къ нему…. Вы страдаете изъ-за одного предразсудка, — сказалъ холодно и спокойно Кожуховъ, какъ говорятъ люди подавленные неудовлетворенною страстью, но сильнымъ характеромъ сдерживающіе незамтно гнетъ.

— Этого никогда не будетъ! — въ противоположность Кожухову взволновалась Софья Михайловна. — Я, вдь, не двочка и знаю послдствія… Я врю и желаю дтей отъ нашей любви, но разв легче прижаться въ измн тогда, чмъ теперь?… Если у меня теперь не хватаетъ духу, я не могу даже представить себ его лица, убитаго вида, а когда онъ узнаетъ, что же будетъ тогда?… Нтъ, нтъ, этого быть не можетъ!

Об пары шли долго молча.

— Скажите, господинъ Львовъ, можетъ актеръ прямо смотрть въ глаза? — спросила Катерина Дмитріевна.

— На сцен они смотрятъ прямо, а такъ… У меня не было знакомыхъ актеровъ, Катерина Дмитріевна, — отвчалъ Львовъ.

— Нтъ, я не про театральныхъ актеровъ… Кто притворяется, можно это узнать сразу? — улыбаясь недогадливости Львова, спросила она.

— Мн кажется, можно, только очень трудно и не сразу: ловкаго мошенника, говорятъ, никакъ не узнаешь, пока самъ не попадется.

— Скажите, за что присылаютъ студентовъ? — спросила она опять посл долгаго молчанія.

— Больше за пустяки, Катерина Дмитріевна. Когда я былъ студентомъ, такъ человкъ сорокъ выслали и только за то, что просили объ уничтоженіи формы… Потомъ форму отмнили…

— И ихъ опять возвратили? — живо спросила она.

— Вроятно, но наврно не ногу сказать.

— Студенты всегда бдные люди?