Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

— Я пришелъ сказать о моей любви въ Софь Михайловн и объ ея любви ко мн не къ оффиціальному судь, а къ человку, котораго привыкъ глубоко уважать и который самъ любилъ и любитъ Софью Михайловну, я пришелъ сказать объ этомъ не только мужу Софьи Михайловны, но и ея отцу; я пришелъ сказать это человку, умъ, доброе сердце, гуманный взглядъ котораго я привыкъ уважать. Я не думалъ, что встрчу въ васъ холоднаго, оффиціальнаго судью, для котораго нужны доказательства того, что доказывать можетъ, доказательствъ чего ищетъ, сохраняетъ и чмъ пользуется только подлый человкъ… Я не принадлежу къ числу ихъ, хотя, быть-можетъ, вы и сомнваетесь въ этомъ.

— Не принесъ и не принесу?! Слдовательно, имю, но не покажу?! — какъ бы самъ съ собою началъ говорить Рымнинъ, когда Кожуховъ остановился. — Да, да! Такъ поступилъ бы всякій честный человкъ, — слдовательно, господинъ Кожуховъ тоже честный человкъ… Я — старикъ, она — молода, господинъ Кожуховъ тоже молодъ, — какихъ же доказательствъ нужно еще?… Она ухала, дряхлый мужъ не можетъ спросить ее объ этомъ, да и господинъ Кожуховъ взялъ съ меня слово не говорить съ ней объ этомъ, — какихъ же доказательствъ нужно еще?…

— Я вамъ не врю, милостивый государь, — продолжалъ онъ, вдругъ возвысивъ голосъ, гордо поднявъ голову и презрительно окинувъ взоромъ Кожухова. — Я не врю и тому, что вы — честный человкъ и, какъ честный человкъ, явились безъ доказательствъ. Вы, милостивый государь, подлецъ и негодяй! Я не врю ни одному вашему слову, потому что вы — лжецъ и мерзавецъ!..

— Я люблю Софью Михайловну и дорожу ея спокойствіемъ, — взявъ шляпу со стола, медленно приподнимаясь со стула и съ тмъ же оттнкомъ сдерживаемой горячности, началъ Кожуховъ. — Я пришелъ къ вамъ въ домъ, предупредивъ васъ не для того, чтобы слышать отъ васъ ругательства и брань. Я понимаю ваше состояніе, знаю ваши лта, признаю возможность положеній, при которыхъ оскорбленія, проступки и даже преступленія не должны быть вмняемы, и потому не считаю слова ваши обидными для себя… Ваша брань скорй компрометируетъ васъ, котораго я привыкъ уважать…

— Зачмъ же вы пришли сюда?! — еще боле громко началъ Рымнинъ, ударивъ рукою по столу. — Я — старикъ, а вы — молоды и честны, такъ смло можете придти и разрушать мою семейную жизнь!? Я — умный и гуманный человкъ, а вы — честный человкъ, такъ смло можете придти и сказать, что моя жена меня не любитъ, что она — ваша любовница!? Вы — честный человкъ, такъ безъ доказательствъ можете порочить честную отсутствующую женщину!? И я — умный и гуманный старикъ, мужъ и отецъ отсутствующей женщины — не имю права называть подлецомъ и негодяемъ того нахала, который безъ доказательствъ говоритъ мн, что жена моя — его любовница?!.. И мои слова не обидны, какъ слова сумасшедшаго, малолтняго, пьяницы? Ха-ха-ха! Вы не только подлецъ и негодяй, но еще трусъ! Вы, милостивый государь, не негодяй, а жалкій негодяйчикъ! Вы не подлецъ, а презрнный трусишка! Ха-ха-ха!..

Рымнинъ искренно хохоталъ. Онъ говорилъ горячо, глаза его сверкали гнвомъ и презрніемъ, но голова его была полна тревожными мыслями, сердце мучительно билось и ныло, а въ ушахъ шумло, — и онъ плохо понималъ то, что говорилъ, и ему казалось, что все это происходитъ во сн. Онъ посмотрлъ на Кожухова.

— Дорожа спокойствіемъ Софьи Михайловны, позвольте мн повторить это еще разъ, что я оставлю вашу брань безъ протеста, но, если позволите и выслушаете хладнокровно, я откровенно скажу вамъ, зачмъ я сюда пришелъ, — все такъ же спокойно и невозмутимо сказалъ Кожуховъ, ворочая шляпу въ рук.

III.

Рымнинъ долго молчалъ. Спокойный голосъ Кожухова и его невозмутимость на самыя обидныя слова, обидныя для чести самаго безчестнаго человка, — невольно удивляли и поражали Рымнина. Ему хотлось успокоиться, хладнокровно понять смыслъ всего происшедшаго, и онъ пристально всматривался въ Кожухова, у него даже явилась жалость къ нему, какъ невольно является жалость даже къ уличному воришк, когда толпа черни безпощадно начинаетъ его колотить. Рымнинъ былъ лучшимъ представителемъ русскаго барства. Онъ могъ вспылить, забыть правила гостепріимства, позвать людей и выбросить за окно нахала, но онъ былъ дйствительно образованный, гуманный, искренно ненавидящій деспотизмъ и насиліе человкъ. — «Ну, а если правда? — думалъ онъ, когда бранью удовлетворилъ свое барское чувство, и во взгляд его, вмсто презрнія и ненависти къ Кожухову, видна была только грусть и подавленность. — Что если она любитъ его, если она сказала ему объ этомъ, если она поручила ему переговорить со мною объ этомъ?… Что если все это правда, и только грубая логика, чиновничьи пріемы, пріемы деспотизма, съ которыми сроднила его долгая чиновничья служба, длаютъ его слова, правдивыя слова, обидными?…»

— Послушайте, милостивый государь, — началъ онъ совершенно спокойно, — я буду хладнокровенъ, даю вамъ въ этомъ слово, дамъ вамъ руку, что сдержу слово, но я позову людей и выброшу васъ за окно, если вы мн не представите ясныхъ доказательствъ, что вы говорите правду!