Подвиг

Ему, конечно, не поврили бы и не дали бы ему документовъ, да уже по очень необычному длу онъ попался въ полицiю. Онъ безъ всякихъ на то правъ здилъ на такси. Пассажиръ забылъ въ карет бумажникъ съ деньгами, боле трехсотъ тысячъ франковъ. Шофферъ вс деньги доставилъ въ полицiю и отказался отъ вознагражденiя. Сдокъ, почтенный французъ, пораженный честностью и безкорыстiемъ молодого человка съ такимъ необыкновеннымъ прошлымъ, съ такою громкою Жюль Верновскою фамилiей, съ лицомъ скоре симпатичнымъ, сталъ хлопотать за Мишеля. У него были связи въ томъ французскомъ город, гд это случилось, Мишель Строговъ былъ признанъ и получилъ права французскаго гражданства. И потекла его новая безпечная жизнь молодого француза, который не былъ французомъ. Были маленькiя связи съ мидинетками, были увлеченiя кинематографомъ и танцами и все вылилось въ упорное стремленiе къ слав, къ деньгамъ, къ извстности, къ посл военной знаменитости. Были колебанiя кмъ стать: — первымъ футъ-болистомъ, танцоромъ, кинематографическимъ артистомъ, велосипедистомъ, побивающимъ рекорды, или еще кмъ нибудь. Боксерская слава, сказочные оклады, выплачиваемые чемпiонамъ бокса окончательно убдили его и опредлили направленiе его карьеры. Съ документами Мишеля Строгова ему уже не трудно было перебраться въ Парижъ и устроиться шофферомъ въ гараж. Здсь, и совершенно случайно, онъ узналъ изъ газеты, взятой имъ у сосда, Русскаго шоффера, что полковникъ Нордековъ въ какомъ то открытомъ собранiи будетъ длать докладъ. Мишель пошелъ на это собранiе больше изъ любопытства, чмъ изъ сыновнихъ чувствъ. Узналъ отца, нашелъ въ числ слушателей мать и пришелъ къ нимъ. Встрча была трогательная, но она не тронула Мишеля… У него уже выработался спокойный, практическiй, чуждый сентиментальности, взглядъ на жизнь Онъ изъ совтской школы второй ступени зналъ, что отецъ и мать это только физiологическiя понятiя, и на родственныя чувства гражданину новаго, послвоеннаго вка съ высоколетящаго аэроплана наплевать. Но, когда уже въ крошечномъ домик, на rue de la Gare высокая, болзненная, худая женщина сначала обняла его со слезами и расцловала, а потомъ, точно смутившись, оттолкнула его и стала разсматривать, разговаривая сама съ собою вслухъ, онъ смутился. Какая то теплая волна пробжала по его жиламъ, и онъ не могъ найти ей соотвтствующаго физiологическаго объясненiя. Пришлось бы говорить о душ, а то, что у человка нтъ никакой души, что вс его движенiя и помыслы легко могутъ быть объяснены и истолкованы съ медицииской точки зрнiя — все это было еще въ раннiе годы пребыванiя въ совтской школ второй ступени имъ хорошо усвоено.

— Вотъ ты какой, — говорила между тмъ женщина, носившая имя матери, и Мишель съ любопытствомъ и волненiемъ, въ которомъ ему самому не хотлось признаться разглядывалъ ее. Она была очень худая. Ея лицо носило слды красоты, той красоты, какою каждая мать кажется красивой своему ребенку. Оно было вмст съ тмъ очень усталое, измученное жизнью и лишенiями. И только глаза ея сверкали особеннымъ восторгомъ, совсмъ непонятнымъ Мишелю, но почему то дорогимъ и льстившимъ ему.

— Вотъ никогда бы не подумала, что у тебя будетъ такое лицо? Ты всегда былъ у насъ кругленькiй.

И вотъ тутъ у тебя были ямочки… И рснички были у тебя длинныя, предлинныя… И то сказать сколько ты… Сколько мы вс пережили…

Она хотла его спросить, вруетъ ли онъ въ Бога, молится ли, ходитъ ли въ церковь, — и не посмла, а онъ ее понялъ безъ словъ и нахмурился, и когда нахмурился, сталъ уже совсмъ не похожъ на того славнаго вихрастаго мальчугана, который такъ изящно носилъ блую матросскую рубашечку, отороченную голубымъ и кого она готовила въ корпусъ. Она всмотрлась въ него. Она его узнавала и не узнавала. Припоминала его прежнiя черты и отъискивала ихъ въ зтомъ молодомъ человк въ странной для ея Шуры шофферской одежд. Онъ былъ ей родной и чужой въ тоже время.

Откуда у него такъ близко поставленные глаза и эта упорная, непонятная, неразгаданная мысль въ нихъ? Мысль манiака или сумасшедшаго… Онъ смотрлъ на нее, не мигая, и не могла она угадать, что онъ про нее думаетъ.

— Шура, — сказала она съ нжною ласкою, — ну, разскажи намъ, какъ ты добрался до насъ, какъ жилъ вс эти годы?… Господи!.. десять съ лишнимъ лтъ мы не видались… Оставила я тебя мальчикомъ, а вижу взрослымъ молодымъ человкомъ. Но ты вдь мн не чужой?… Да, мой родной?… Мой милый…

— Не называй меня… — Тутъ логически должно было послдовать слово: — «мама», но оно не послдовало. Оно точно выпало изъ памяти Шуры, какъ выпадаетъ слово изъ печатнаго набора, и Шура его не произнесъ. Она ждала и жаждала этого слова, и, не услышавъ его, смутилась и все прислушивалась, какъ онъ будетъ ее называть?… Онъ ее никакъ не называлъ. Говорилъ «ты», можетъ быть, потому, что она ему говорила «ты», но за этимъ сердечнымъ «ты» былъ холодъ безъимянности.

— Не называй меня Шурой. Особенно при другихъ… при французахъ. Я Мишель… Мишель Строговъ. Вотъ мой паспортъ.