Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

– Балетную труппу по послевоенному договору получил Париж. Эрмитажные картины и скульптуры – Лондон.

Даль вынул пластину из аппарата. В конусе света медленно клубился дым. Все остальные в комнате оцепенели.

Даль заложил пальцы за лацканы сюртука:

– Так вот. Отвечая на ваш вопрос. Зачем. Мы… То есть вы, господа, здесь – чтобы этого не случилось.

Молчание стало ватным. Даль невозмутимо продолжал:

– А так как просто не случиться не может… Так как из чего-то не может быть – ничего. Из чего-то может быть только что-то другое!.. То мы… То есть вы, господа, здесь, чтобы создать это вот: другое. То, что должно случиться.

Он вернулся к аппарату и вставил последний слайд. От стука пластинки все вздрогнули.

Экран показывал яхтенные гонки на Неве. Трепетали на ветру вымпелы и флаги. Набережная, как кашей, была покрыта нарядными толпами. Зимний напыщенно возвышался на одном берегу, с другого стройно отвечала Биржа.

Даль включил свет. Изображение стало бледным, как сон.

– Какие будут идеи?

Лермонтов встал. Все с удивленной надеждой посмотрели на него.

Он в поклоне уронил на грудь подбородок, показал гладкий пробор. Вскинул:

– Счастливо оставаться, господа. Всего хорошего!

– Вы опять уходите? – жалко промямлил доктор Даль.

– Я ухожу, – отчеканил тот.

– Вы не можете уйти!

Презрительная улыбка приподняла гусарские усики. – Остановите меня.

– Что вы собираетесь делать? – ахнул Даль.

– Почему? – тихо спросил Пушкин.

Лермонтов приподнял и опустил погон:

– У меня нет причин любить этого императора. У меня нет причин любить эту немытую страну. Этих рабов. Этих господ. Я не видал от нее ничего, кроме деспотии и холопства, низости и невежества. Пусть сгинет, мне не жаль… Так что, господин Даль, я собираюсь насладиться своим новым бытием. Повидать, например, родственников. Вас устроит такой ответ? Честь имею.

Ступая кривыми ногами в гусарских рейтузах, он пересек гостиную. Взялся за ручку двери.

– Идите! – крикнул доктор Даль. – Продолжайте снимать сливки с читающих дамочек и барышень. Вы же за этим сейчас идете? Вперед, мой друг! Я не успел только сказать, что в течение полутораста лет затем – а для вас это миг – русский язык скукожится до мертвого языка. Изучать его будут пара профессоров да горстка студентов-славистов, которым почему-то не хватило баллов пройти на более престижное отделение латыни и древнегреческого. Вот и все ваши читатели. Как вы писали, Александр Сергеевич? Нет, весь я не умру? Пока в подлунном мире жив будет хоть один пиит. Ха!.. Долго же вы – вы все! – протянете на этой диете. Идите! Идите вы все!.. Я никого не держу.

Лермонтов вышел.

Чехов снял пенсне – стал протирать его платком:

– Но мы же не полководцы. Не стратеги.

– Мы даже не военные! – крикнул со своего стула Гоголь.

– Лермонтов служил в конной гвардии, – тихо заметил Пушкин.

Даль согласился:

– Нет. Не генералы. Вы лучше, чем генералы. Вы – поэты.

Чехов возмущенно покраснел:

– Сочинять патриотические песенки?! Вы взяли не того. Вам нужен господин Курочкин!

Даль поднял руки. Добился тишины. Заговорил, глядя себе под ноги. Он чувствовал себя так, будто рассказывал о поцелуях, сам за всю жизнь не дав и не сорвав ни одного. Но что поделать – и он рассказывал:

– Есть странная связь между словом и реальностью, если слово преображено гением. Я лишен таланта, увы. Но в вашей власти словами создать иную реальность.

Он посмотрел на них.

– Колдовство? – вдруг спросил голос Лермонтова за спиной.

Даль нервно подпрыгнул, обернулся.

Всем хватило деликатности никак не комментировать его возвращение.

Лермонтов прошел, сел на прежнее место.

– Колдовство… – заговорил он точно сам с собой.

Лицо его, некрасивое, неправильное лицо, стало почти прекрасным. Даль затрепетал.

– Ведь вы меня поняли, господин Лермонтов?

Черные глаза мрачно просияли.

– Мне всегда хотелось попробовать настоящее колдовство. Отведать полную, абсолютную власть над временем. Сжимать его. Растягивать. Завязывать петлей. Гулять в нем свободно. В любую сторону.

Обернулся на остальных, погруженных в глубокий скепсис:

– Мой предок, чернокнижник Фома Лермонт, получил свой дар от самой феи Мелюзины…

Далю пришлось перебить:

– Нет. Колдовать вы не будете. Никто не будет.

– Но…

Даль строго напомнил:

– Ни в коем случае! Магия внезапна и нелогична. Она разрывает ткань бытия. Поэтому на всем протяжении человеческой истории магия преследовалась, а ведьм и колдунов сжигали на кострах.

Возмутился Чехов:

– Невежество и суеверия! С обеих сторон. Сжигали – инквизиторы. И сжигали – невиновных!

Даль терпеливо подождал, не последует ли чего еще. Не последовало. И он продолжил свою мысль:

– …Никаких манипуляций со временем. Ваша работа не должна быть видна. Потому что хорошая история… Хорошая история легка, естественна. Она как дыхание девы…

Он увидел, что Чехов закатил глаза, скрестил на груди руки. И поспешно добавил, обернувшись к Лермонтову:

– Хотя то, что вы будете делать, ближе всего к магии. Верно. Можно и так сказать.