Поэзия перевода. Избранные переводы Ханоха Дашевского

Но скупая британская почта в Сионе —
она только мелкие суммы приносит:
пятьдесят тысяч,
сто,
а счастливая весть
о том, что надежды сбылись и расчёты,
и деньги евреи шлют из-за моря,
не приходит к потомству Кораха с почтой…
И трудно сдержать им свою печаль,
своё раздраженье и гнев…

Потому что сто тысяч – это капля.

Нужно больше, намного больше:
миллион хотя бы, но каждый месяц.
И будут тогда сыны Кораха кастой —
ваятелями тельца золотого;
и пожелтеют глаза смотрящих,
когда им скажут: «Вот бог твой, Израиль!
Умножишься и утучнеешь скоро!»
И ослепит их блестящий идол:
оставят они и забудут Бога,
и голову позабудут и сердце.
Благословят они щедрость рук,
которые им каждый день дают,
как будто в дар, их воловий труд…

«Я молод, и, как задира, горяч…»

Я молод, и, как задира, горяч,
и если б рождён был в своей стране —
волочиться за юбками и кутить,
как многим поэтам, пристало бы мне.

Пылает кровь, как зажжённая нефть,

когда от вина веселье в сердцах,
но скалам родины нашей нужны
тоска вековая и кожа в рубцах.

От Ибн-Гвироля[41]

и до менямудрости горы, пайтанов[42] ряд;
а у меня – шершавый стих
поэта, которому родина – яд.

Сынам Кораха песнь: радость у них!

Из цикла «Дворовый пёс» [43]

«А вы удивляетесь: где мой пыл…»

А вы удивляетесь: где мой пыл?
Почему не скачет горячий конь? —
Устал наездник, сошёл с коня…
Если нет в идее отчизны огня —
гаснет и мой огонь.
Печаль моих братьев гнетёт меня,
поэтому я коня осадил,
на плечи груз мечты возложил,
и, словно в гору, бреду без сил…
А сейчас послушайте повесть о том,
как человек становится псом.

«И вот, изнемог я среди умудрённых…»

И вот, изнемог я среди умудрённых,
изрекая много красивых фраз,
ткать покрывало для прокажённых,
чтоб язвы их гнойные скрыть от глаз.
Чтобы с трибун, довольны собой,
они могли говорить с толпой.

И я, оглушённый их слов раскатом,

сказал: притупилось моё перо;
я буду скоро, живым экспонатом,
блестеть, как музейное серебро.

Мой дед показал бы спину лукавым:

мой дед не лоточником был, а равом[44].
И для меня великая честь,
как дед мой порою, хлеб с солью есть.

«И снова день: вокруг Тель-Авив…»

И снова день: вокруг Тель-Авив,
а у меня – овечий испуг
того, кто видит не сочный луг,
а улиц и переулков разлив.

И даже язык молитвы и грёз,

язык отцов меня утомил:
весь город этот ко мне подступил,
навис и давит, словно утёс.

Куда бежать? Бреду, как изгой:

вот банк стоит, а рядом – другой…
Страна моя, родина скал и теснин!
Тут море простёрлось, там – магазин,
и я, неприкаянный, здесь один.

«И вот спускается вечер: в небе…»