Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

И времени – два. Одно – призрачное, наше, которым создается история, другое – настоящее, темное, которого «глухие стенания» раздаются в ночи… Эстетика, думаю я, еще недостаточно это оценила, потому что не опирается на онтологию. Как теория отвлеченного знания, так и теория знания художественного не может развиваться вне онтологии, т. е. теории самого предмета или бытия[335],

и еще:

Тютчев знает совершенно особенное состояние, когда настоящее воспринимается им непосредственно как прошлое. Это истинно пророческое состояние: не просто предвидеть будущее, но совсем на мгновение выйти из пределов времени и потому видеть его как бы со стороны. Так должны бы чувствовать современность истинные, призванные историки[336].

Предвиденье не будущего, а прошлого, возвращение прошлому черт настоящего является одним из главных тезисов Эйхенбаума о времени. Интересно, что статья Эйхенбаума о письмах Тютчева появляется через несколько лет после статьи о Тютчеве Франка, где прямых рассуждений о времени нет, зато есть мысль о недостаточности и неточности субъектно-объектной парадигмы для описания «художественного переживания»:

Вся вообще противоположность между субъективным и объективным моментом, между содержанием самого предмета и формой, в которой сознание улавливает, переживает и воспроизводит его, вся эта противоположность лежит за пределами художественного переживания и противоречит его природе[337].

Ослабление или отмена субъектно-объектных отношений обусловливает обострение «предметного чувства поэта»: «личность (в процессе художественного переживания. – Е. К.) чувствует себя в вещах и вещи в себе, или, точнее, не сознает ни вещей, ни себя, а лишь одно духовное целое, которое, не вмещаясь ни в какое ограниченное “я”, вместе с тем полно трепета живой жизни, пропитанной душевностью и духовностью»[338]. Фиксациям на «я» соответствуют фиксации на «настоящем» времени, настоящем как протяженности и длительности, что аналогичным образом сокращает дистанцию между «я» и миром, почти нивелирует границы между ними[339].

Идея «неподвижной истории» Эйхенбаума вполне может быть воспринята как одна из проекций форм времени, описанных у Франка в «Непостижимом»:

Во временном измерении нам дано только «настоящее» – строго говоря, только математический миг настоящего; нечто «прошедшее» и «будущее» не может нам быть дано в том смысле, в каком дано настоящее. «Настоящее» и есть «предстоящее», le présent, die Gegenwart… Само же прошлое и будущее нам не «дано» в своем содержании… Прошлое и будущее… есть для нас неизвестное. Это неизвестное, однако, с полной очевидностью и неотменимостью есть[340].

Переживание актуального настоящего, безвозвратное исчезновение во тьму прошлого всего, что теряет актуальность, становится и для Франка как бы наметкой временной множественности, временного плюрализма, нетождественности и неравномерности внутри временного потока, что вполне в духе Бергсона, о котором Эйхенбаум пишет: